Как ошпаренные, выскакивают из города бокерцы. Из Винных ворот, конечно. И хотят ударить по Фуко.

И тут на них из засады бросается Симон.

Битва закипает сразу в двух местах.

И день остановился, бесконечный и яркий, как картинки в часослове. Красные древки копий – будто нарочно их выкрасили. Лошади спотыкаются о завалы тел. С кольев свисают кишки. Крик и вонь, звон металла и стон земли.

Остановились, когда стало темно, – будто ото сна очнулись. Симона отбросили к самому палисаду его лагеря, вынудили отступить и скрыться, но штурмовать не захотели, ушли в Бокер.

В лагере разило, как на бойне. Посреди палаток, где было свободное место, запалили факелы. Стаскивали туда раненых. Медикусы помыкали баронскими оруженосцами и разоряли припасы, бесконечно требуя овечьего жира, меда, чеснока.

Между медикусами сновали монахи и те из рыцарей, кто не хуже костоправов умел промывать раны и накладывать повязки.

Симон крепко спал в своей палатке.

– Мессир!..

Монах. В руке, окровавленной по локоть, – горящий факел.

Симон сел, сердито уставился на него.

– Что случилось?

– Пленный. Он ранен.

– Ну так добейте его, – сказал Симон. – Я спать хочу.

Но от этого монаха за здорово живешь не отделаться. Он настырен и неуступчив. Он не желает отдавать на расправу католика.

– С чего вы взяли, что он католик? – спрашивает Симон. Зевает душераздирающе.

– Вы должны остановить ваших людей, мессир, – говорит монах. – Они хотят предать его мучительной смерти. Они хотят… в отместку за поражение…

Монах говорит еще что-то. Сонная тяжесть тянет Монфора к земле. Со стоном он поднимается на ноги.

– Где этот ваш католик?

Монах обрадованно тащит Симона за собой. Граф спотыкается.

– Что он говорит? – спрашивает Симон.

Монах объясняет, что пленный ничего не говорит, только кровью плюется.

Среди раненых и вправду лежал кровавый куль, перехваченный веревкой. Дергался, всхлипывал.

Симон подошел поближе. Велел монаху перевернуть пленного на спину и посветить.

Оказался пленный молод. Был светловолос, лицом неинтересен – некрасив и мелок. Однако что-то знакомое померещилось в нем Симону. Ибо многих баронов в Лангедоке знал он и прежде, и не все с ним враждовали насмерть.

Пока что Симон сказал:

– Сними с него веревки и перевяжи его раны.

Когда это было сделано, Симон уселся рядом с пленным. Спросил, как того зовут, чтобы знать, каким именем отметить могилу.

Белобрысый и бровью не повел, назвался охотно:

– Понс де Мондрагон, иначе – Понс с Драконьей Горки, мессен.

И напиться попросил.

Монах ему воды по симонову знаку дал. Симон подождал, пока Понс перестанет захлебываться.

– Драгонет с Драконьей Горки – не родич ли твой? – спросил Понса граф Симон.

Понс радостно отвечал, что граф Монфор говорит чистую правду. Драгонет – старший его брат и рыцарь великих достоинств. И всем ведомо, что доблестен он, верен слову, с бедными щедр (хоть и сам небогат), к побежденным милостив, с победителями учтив и…

Симон хмыкнул.

– Помню твоего брата. Драгонет. А как его настоящее имя?

– Гийом.

– Что же, Понс, твой брат Гийом тоже против меня воюет?

– Да кто же из благородных и верных рыцарей против вас нынче не воюет? – отвечал простодушный Понс.

Симон сперва хотел прогневаться, да поневоле рассмеялся. Жаль было бы убить этого Понса.

– В прежние времена у меня не было ссор с твоим старшим братом, – молвил он Понсу.

– В те времена вы, мессен, были в Лангедоке единственным сюзереном, – пояснил Понс охотно. – Но нынче все переменилось. Ведь вернулся наш прежний граф, наш Раймон. Как же нам не отстаивать наследие его, коли он исконный наш владетель?

– Ваш Рамонет режет пленных на куски, – задумчиво сказал Симон.

Тут беспечный Понс вдруг озаботился, устремил на Симона тревожный взгляд.

А Симон это заметил и рассмеялся.

– Вот ты, Понс, сейчас в моей власти и, как я погляжу, не очень-то боишься.

– Нет, – сказал Понс, – я боюсь.

Он и вправду испугался. Даже губы побелели.

Симон смотрел в темноту, туда, где был Бокер. На стенах еще тлел расклеванный воронами труп франкского рыцаря. Худо Симону было.

– Не стану я тебя на куски резать, Понс, – сказал Симон, наконец.

– Благодарю.

Это Понс от всей души произнес.

– А вместо этого отпущу тебя в Бокер, – продолжал Симон. – Вижу я, что раны твои несерьезны и завтра уже сможешь уйти.

Понс призадумался.

– Для чего вы меня хотите отпустить, мессен? – спросил он. – Я ведь никакого слова вам не давал

– Хочу воспользоваться тем расположением, какое было прежде между мной и твоим братом. Скажи ему, как я обошелся с тобой, и передай вот что: пусть устроит мне встречу с Рамонетом, сыном Раймона.

Понс нахмурился.

– Не возьму я в толк, мессен, чего вы добиваетесь.

– Тебе не нужно ничего брать в толк. Передай Гийому мои слова. Ради этого я оставляю тебе твою жизнь, не то висеть тебе посреди моего лагеря вниз головой.

Поднялся, оставив Понса в смущении, и ушел в свою палатку.

А Понс подумал-подумал и безмятежно заснул. И во сне ему грезились красивые птицы.

* * *

Весть из Тулузы от сенешаля Жервэ была такая: едва прослышав о приближении прежнего графа, Раймона, забеспокоился город, прокатились по нему разные слухи. Все кругом шушукаются и перешептываются – прикидывают, как ловчее перекинуться от Монфора под руку изгнанного тулузского графа. Тем более сейчас подходящее время, считают смутьяны, что Симон от Тулузы в отдалении. Завяз в Бокерской осаде и не скоро выберется. Если вообще выберется. А молодой Рамонет сделался ныне средоточием всех надежд и упований…

Симон этой вестью со своими баронами поделился. И спросил их: что бы они ему предложили?

Молчание прихлопнуло симоновых баронов вместе с Симоном, как крышка гроба. Только слышно было, как за пологом палатки конюх негромко уговаривает лошадь: «хорошая моя… хорошая моя…»

Наконец Гюи, брат Симона, сказал:

– Будто вы сами, мессир, ответа не знаете. Тринадцать седмиц мы стоим под стенами Бокера и всякий день боимся не увидеть наутро знамени на донжоне. Нужно снимать осаду и возвращаться в Тулузу. Иначе потеряем и Ламберта, и вашу столицу…