«А теперь-то понял?» Она это хотела сказать? Скорее всего. Нет, конечно, не понял, это было невозможно. И однако он стал другим человеком. Потускнел, да, и он тоже. Щеки у него обвисли, как бывает с толстяками, когда они вдруг похудеют. Под жилетом на месте брюшка образовалась впадина.

— Ешь, — сказал он.

Подумал ли он, что она голодна, ведь со вчерашнего дня болталась по улицам без единого су? Впрочем, с виду ничего такого не было заметно. Ее легкое серое пальто не измялось. Должно быть, она куда-нибудь зашла, наверное, в казино, там ее знали, может, бармен ей дал чего-нибудь перекусить?

Она ела. Она очень старалась есть медленно, изящно.

А потом она сказала вот что:

— Если бы ты знал, как мне больно видеть тебя в таком состоянии!

Выходит, это она сострадала ему, находила его жалким. Вот опять наморщила лобик, посмотреть — ну совсем дитя:

— Как это случилось?

Он вглядывался в нее так напряженно, что забыл ответить. А она, стыдливая, добавила робко, почти боязливо:

— Все из-за меня?

— Да нет… Ничего страшного, уверяю тебя… Я счастлив…

— Я думала, ты снова женился.

— Да.

— И твоя жена…

— Нет, я сам ушел. Это не имеет значения…

Официант поставил перед ними блюдо жирной, сильно пахнущей требухи. Ей, изголодавшейся, это было нипочем, но господину Монду пришлось сделать над собой усилие, чтобы проглотить кусочек.

— Со мной только что стряслась беда… — проворковала она, словно оправдывая этим свой волчий аппетит.

— Я знаю.

— Откуда?

Внезапно ее осенило:

— Ты из полиции?

Он не засмеялся, даже не улыбнулся этому недоразумению. Ведь в своем поношенном костюме он и вправду выглядел под стать скромному пособнику полиции.

— Нет. И тем не менее я в курсе всей этой истории. Я с самого утра тебя ищу.

— Меня?

— Заходил в «Плазу», справлялся…

Ее передернуло:

— Они были так грубы… — призналась она.

— Да.

— Вели себя со мной, будто с воровкой…

— Знаю.

— Все забрали, что у меня было в сумочке, оставили только одну двадцатифранковую бумажку…

— Где ты ночевала?

— Нигде…

Зря он об этом заговорил: у нее так перехватило горло, что она больше не могла есть.

— Пей!

— Я все еще ломаю голову, гадаю, что ты здесь делаешь.

— Работаю. Я там устал от всего…

— Бедный Норберт.

Его вдруг обдало холодом. Не надо бы ей так говорить, да еще этим глупым сладеньким голоском. Он уставился на нее жестко, в упор. Разозлился. Они провели вместе каких-нибудь пятнадцать минут, в крайнем случае полчаса, и ей этого хватило, чтобы все низвести на уровень своего бабьего понимания.

— Ешь! — скомандовал он.

О, ему был вполне ясен ход ее мысли! Она, недолго думая, ставила себя в центр вселенной. Потому и скорчила эту виноватую мину, что уверена: это она всему причиной.

Ведь наверняка в глубине сознания, на самом его дне она прятала за удрученными ужимками победное торжество.

Это же она, не правда ли, своим уходом заставила его страдать? И как бы он ни старался восстановить свой разрушенный очаг, жениться снова, ему больше никогда не обрести счастья!

Ему хотелось заставить ее молчать. Сейчас он охотно ушел бы, подбросив ей сколько-нибудь деньжат на пропитание, только чтобы смогла выкрутиться.

— Она была злой?

На сей раз злым был он, когда буркнул сквозь зубы:

— Нет!

— Ох, как ты это сказал…

И между ними повисло тяжелое молчание. Она продолжала есть, но уже без аппетита, без удовольствия. Он позвал:

— Гарсон!

— Мсье?

— Подайте мне кофе.

— Без десерта?

— Десерт для мадам. Мне не нужно.

Она словно бы замарала что-то. И так хорошо почувствовала это, что пролепетала:

— Прости меня…

— За что?

— Я еще и сказала какую-то глупость, не так ли? Ты всегда меня упрекал, что я глупости говорю.

— Это не имело значения…

— Если бы ты знал, как потряс меня! Увидеть тебя таким! А все я, это моя вина… И потом, видишь ли, я-то уже давно привыкла… Мне не впервой попадать в такой переплет, как сейчас… Но ты!

— Не надо больше обо мне.

— Прости…

— Вероятно, полиция потребовала, чтобы ты не выезжала из Ниццы?

— Как ты догадался? Ну да, до окончания следствия… И невесть сколько всяких формальностей…

Он достал из кармана кошелек, мучительно краснея за этот жест. Плевать! Так надо. Оглянулся, дабы увериться, что официант, стоявший у двери зала, на них не смотрит.

— Тебе надо найти какое-нибудь пристанище.

— Норберт…

— Возьми.

Слезы навернулись ей на глаза, переполнили их, не проливаясь сквозь ресницы, не находя освобождающего выхода.

— Ты делаешь мне больно…

— Да нет же… Осторожно! На нас смотрят.

Она разок-другой шмыгнула носом и жестом, к которому он уже начал привыкать, поднесла к лицу открытую сумочку с зеркальцем, чтобы заново попудриться.

— Ты уже хочешь уйти?

Он не ответил.

— Ну да, конечно, у тебя же работа. Я даже не смею спрашивать, чем ты занимаешься…

— Это не важно… Гарсон!

— Мсье?

— Счет.

— Ты очень спешишь?

Что верно, то верно. Его нервы были на взводе. Он чувствовал, что одинаково способен и взбеситься, и расчувствоваться. Испытывал потребность остаться одному и, главное, больше не видеть ее перед собой — не видеть этих ее невинных глаз, этой морщинистой шеи.

— Сейчас же найди себе комнату и отдохни.

— Да.

— В котором часу ты должна явиться в полицию?

— Не раньше завтрашнего дня. Они ждут прибытия семьи…

— Я знаю.

Он встал. Расчет был на то, что она еще несколько минут посидит на этой террасе, допивая свой нескончаемый кофе. Это дало бы ему время удалиться. Легче легкого. Но она тоже встала, стояла перед ним с ожиданием на лице:

— Куда же ты направляешься?

— Туда. — Он махнул рукой в сторону площади Массена и ее отеля. Сам не понимая почему, он не хотел, чтобы она знала, где он живет.