— Не волнуйся. И не поднимай шума. Через пятнадцать минут я вернусь и принесу его…

Она слишком измучилась? Было слышно, как она рухнула на кровать, поскуливая, как животное.

Тогда он спустился вниз. В закусочной он прямиком отправился к хозяину и вполголоса заговорил с ним.

Но тот покачал головой. Нет. У него нет. Это не в обычае заведения. Слишком рискованно. Надо быть очень осторожным.

— Тогда где искать?

Этого он тоже не знал. С кокаином и героином задача была бы проще. Поговаривали об одном докторе, но ни имени, ни адреса…

Он решил стучаться во все двери. Неважно, что о нем подумают. В «Монико» почти каждый вечер заходил врач, игравший по крупной, у него частенько бывали мутные глаза и очень бледное лицо. Неужели и с ним не удастся столковаться?

Ему, всего лишь простому служащему, было куда как мудрено проникнуть на «фабрику», приблизиться к зеленому столу.

Все равно. Он пойдет туда.

Хозяин закусочной поднял голову:

— Послушайте!

Хотя от мансарды их отделяли шесть этажей, оттуда доносился шум. Творилось неладное. Оба мужчины бросились вверх по лестнице. Чем выше они поднимались, тем явственнее слышались вопли, бешеный стук в дверь, голоса уборщицы и постояльца, который случайно оказался в этот час у себя: они через дверь пытались о чем-то спрашивать эту одержимую.

— Не надо бы вам приводить ее сюда, — вздохнул хозяин.

Что мог сделать теперь господин Монд? Он больше не видел выхода.

— Вызовите врача, ладно? Все равно какого. Так продолжаться не может…

— Вы этого хотите?

Он кивнул, отстранил уборщицу и постояльца, вставил ключ в замочную скважину. Они были бы не прочь войти вслед за ним, но присутствие при такой сцене свидетелей было ему отвратительно, и он, торопливо проскользнув в дверь, запер ее за собой.

О том, как прошли для него последовавшие за этим пятнадцать минут наедине с той, у которой когда-то были такие невинные глаза и с которой он прижил двоих детей, господин Монд никогда никому не рассказывал; может быть, ему даже удавалось не думать об этом.

Постоялец, музыкант из джаз-оркестра, уже несколько дней не выходивший на улицу потому, что подхватил плеврит, пошел к себе в номер прилечь. Уборщица осталась у двери одна. Услыхав на лестнице шаги врача, она почувствовала облегчение.

Когда дверь отворилась, Тереза лежала поперек кровати, свесив ноги, а Дезире, навалившись на нее сверху, всем весом своего тела насилу удерживал ее на месте. Окровавленной рукой он зажимал ей рот.

В этой странной позе он оставался еще несколько мгновений: бедняга очумел вконец, даже не сразу осознал, что раз пришел доктор, можно предоставить действовать ему.

Потом он встал, провел ладонью по глазам, зашатался. И, боясь потерять сознание, прислонился к стене, так что вся спина его пиджака побелела от известки.

Ему предлагали отвезти ее в больницу, но он отказался. Никто не понял почему. Укол утихомирил ее. Глаза оставались широко раскрытыми, но женщина лежала так тихо, с таким пустым взглядом, что казалось, будто она спит.

Отступив к порогу, он пошептался о чем-то с доктором.

И снова они остались один на один. Он опустился на стул. Иногда он чувствовал тяжелый стук в висках, по временам его одолевало головокружение, его будто засасывало в какую-то пустоту, это мешало думать. Порой он бормотал машинально:

— Спи…

Может быть, от звука собственного голоса ему становилось легче?

Он выключил свет, но лунные лучи струились в комнату сквозь слуховое окно, этот холодный свет корежил черты спящей, и он отвернулся, стараясь не смотреть на помертвевшее, почти бесплотное лицо с запавшими, как у покойницы, ноздрями.

В какой-то момент, когда он все же бросил на нее беглый взгляд, его пробрала дрожь: почудилось, что это не она лежит, а их сын Ален: у него ведь и черты почти те же, и кожа будто стеариновая, и тоже чересчур светлые, бледные глаза.

Наступил час, когда постояльцы возвращаются в гостиницу. Он прислушивался к их шагам, они, как правило, затихали на нижних этажах. Он машинально считал, на котором. Пятый… Шестой… На сей раз кто-то поднимался сюда, на седьмой. Женщина. В дверь постучали. Он понял, что это Жюли.

— Входи…

Ее поразили темнота, царившая в комнате, и странный вид этих двоих — женщины, распростертой на кровати с открытыми глазами, и мужчины, сидящего на стуле, обхватив голову руками. Она прошептала:

— Что это?..

И запнулась, не сразу решившись договорить:

— Похоже, она мертва?

Он покачал головой, с трудом встал. Теперь придется давать объяснения. Боже праведный, как все это сложно!

Он потянул ее к двери, увел за собой на лестничную площадку.

— Кто это? Ты ее знаешь? Мне рассказали в «Монико»… Патрон рвет и мечет…

Последнее сообщение оставило его равнодушным.

— Ну же! Ты знал ее раньше?

Он кивнул. И она тотчас угадала остальное:

— Это твоя жена?

— Моя первая жена…

Она не удивилась. Напротив. Похоже, она всегда подозревала, что у него в прошлом имеется какая-то история подобного рода.

— Что ты собираешься делать?

— Понятия не имею…

— Завтра же все начнется сызнова. Мы знаем, как оно с ними…

— Да.

— Кто дал тебе морфий?

— Врач.

— Когда придет ее время, она опять захочет…

— Знаю. Он оставил мне еще одну ампулу.

Это было невероятно: слова, фразы, даже факты, в конечном счете, сама реальность больше не имели для него ни малейшего значения. Голова была ясной, он владел собой и знал, что на все вопросы отвечает подобающим образом, держится как нормальный человек.

И в то же время он был очень далеко — вернее, высоко; он видел Жюли в вечернем платье на лестничной площадке, освещенную пыльной лампочкой, видел и себя — с взъерошенными волосами и расстегнутым воротом рубашки.

— У тебя кровь течет!

— Да ладно, ничего…

— Это она, верно?

Ну да, да! Только все это не представляло интереса. Только что он за несколько часов, если не минут — в точности он и сам не знал, когда это с ним случилось, — совершил такой колоссальный скачок, что мог теперь холодным проницательным взглядом свысока созерцать мужчину и женщину, шепчущихся на лестничной площадке гостиницы в час, когда готовится забрезжить новый день.

Разумеется, он отнюдь не развоплотился, не порвал с материальным миром. Он по-прежнему был господином Мондом или Дезире… скорее Дезире… Нет! И это тоже не важно. Он был человеком, который долго, сам того не сознавая, влачил свой человеческий удел, как иные таскают с собой свою болезнь, о которой не ведают. Он был человеком среди людей, таким же суетливым, как они, которые то мягко, то с остервенением заталкивали его в общую давку, мало интересуясь тем, куда он идет.