Но когда мужчина повернулся ко мне лицом, по онемевшим щекам хлынули слезы!

И эти слёзы, напоминали ртуть. Раскалённую, прожигающую до самого мяса ртуть! Нет! Слёзы не капали… Они неслись мощным напором, заставляя меня тонуть и захлебываться, умирая вновь и вновь от невозможных, доводящих до безумия ощущений!

— Т-ты… — забыла, как нужно дышать. Горло словно обмотали невидимыми цепями.

И душили! Душили! Душилиии!

Как же мне больно!

И как страшно…

— Я. — Холодно, но спокойно. — Обещал ведь, что найду.

Пауза.

Звон в ушах.

Вот-вот, и сердце взорвется как атомная бомба!

— Так что, скучала? Хотя… глупый вопрос. Тебе насрать на меня. Так ведь, Со-ня?

Он обернулся. А я закрыла рот руками, чтобы не закричать от ужаса!

Потому что увидела лицо незнакомца. Признав в нем…

Давида.

Мою первую и единственную любовь.

По крайней мере, этот человек был очень похож на Давида.

Почему похож?

Да потому что в нем было много стали, много холода и злобы. А его глаза…

Напоминали глаза одичалого, вышедшего из ума зверя, готового в любую секунду неожиданно броситься на своего врага и зубами выдрать ему сердце, сожрав одним залпом.

— Д-Давид? — глотая буквы, обливаясь слезами.

Не верю!

Не верю, что он ЖИВ!

— Я… Я умерла? — сдавленно, проваливаясь в глубокий аффект.

Уголки его полных губ дрогнули, мужчина сделал два шага вперёд и оскалился.

Между нами оставалась пара ничтожных метров, а также старый, потрёпанный жизнью ковёр.

— Нет. Пока ещё нет. Но очень скоро это случится.

Я дернулась и сгорбилась от нахлынувшего страха, от режущих мурашек, которые ржавыми играми рассыпались вдоль позвоночника.

Это не Давид.

Это существо, не тот Давид, которого я знала! Которого когда-то так сильно любила!

На мужчине была надета одежда чёрного цвета — брюки и рубашка, закатанная по самые локти, а на открытой коже, до запястья, виднелись знакомые татуировки в виде замысловатых узоров и розы, в окружении черепа.

Невозможно!

Давид мертв.

Мне ведь сказали тогда, по телефону…

О, Боже!

Ложь!

Все эти годы я тосковала по тому, кого уже давно как похоронила!

По вине лжи.

Выходит, все эти сраные годы я жила в сплошном обмане?? В сплошном горе, боли и страданиях? Благодаря матери.

Кто она после этого?

Она сука. И ведьма.

И если я увижу её ещё хотя бы раз… Плюну в лицо. И даже ударю.

А жалеть больше никогда не стану.

Она разрушила мою жизнь. Она убила моего ребёнка, похоронила моего парня, уничтожила меня, как личность, превратив в послушную, выдрессированную зверушку!

Никогда не прощу!

Никогда!!!

— Давид!!! — бросилась на встречу, но тут же немощно упала на пол, позабыв что руки и ноги намертво связаны проклятой веревкой, — Я… Это невозможно! Как же… как же сильно я скучала! Сколько слез я выплакала… Если бы ты только зна…

— ЗАТКНИСЬ! Не смей ничего говорить! Ты лживая, подлая тварь! Ещё и хитрая сука! — я даже не успела опомниться, не успела ошалеть от его грубых слов, как он, ловко преодолев расстояние, быстро схватил меня за шею, с силой сжал горло и рывком вздернул на ноги.

Наши глаза оказались на одном уровне.

Мои, полные жгучих слёз.

И его.

Полные лютой ненависти.

* * *

Проткнул меня своим опасным, переполненным злобой взглядом, так что стало невыносимо больно! И я отчаянно забилась, задыхаясь, хрипя и хватая губами воздух, глядя в чёрные, поглощённые мглой глазницы смерти, что пришла за мной, чтобы окунуть в омут страданий. Вцепилась ногтями в сильную руку, царапая кожу, но тщетно. Даже не дернулся. Даже не моргнул! Но продолжал снова драть и душить своими ядовитыми, безжалостными прикосновениями, своим страшным, убивающим за секунду взглядом.

Его ладонь… острая и горячая… оставляла ожоги. Я думала это всё. Это конец!

Давид меня задушит.

Так вот, оказывается, для чего был устроен весь этот цирк с похищением!

Ради мести.

Ради долбанной, одержимой мести!

— Н-нет! П-позволь сказать! — глаза закатились, легкие горели в огне, а тело все слабело и слабело… Я перестала чувствовать руки и ноги, душу как будто выдрали из груди острыми когтями!

Зарычав, Давид с силой толкнул меня на диван. Так, что я ударилась головой о подлокотник. Схватилась за шею, хрипя, кашляя, жадно глотая кислород, пытаясь отдышаться, чтобы унять болезненный пожар в легких.

Тщетно.

Ни капли состраданий.

Ни грамма сопереживаний.

Даже и слушать не станет. Он, словно и вправду, не человек. А Дьявол.

Для которого моя боль — грань наслаждения.

— Как жилось, дрянь, совесть не жрала?

— Да-вид… — пытаюсь сопротивляться, мечтаю объяснить.

А он продолжает скалиться, будто озверевший волк перед нападением.

Доля секунды… и мужчина резко набрасывается на меня сверху, своим сильным телом, впечатывает спиной в диван. Хватает за запястья, заводит руки над головой, не позволяя даже пикнуть, или дернуться.

Сильный!

Невероятно сильный и безумно страшный!

Вот-вот и моё сердце разорвётся от ужаса, излившись в грудь кровавыми реками.

Наклоняется ближе, вынуждая зажмуриться, задрожать, как перед прыжком в кишащую змеями пропасть!

Вжимается в меня всей своей мощной массой. Колет бедром! И… твёрдым, острым членом, который я чувствую даже сквозь одежду, который набух и эрегировался от того, что мне до психоза страшно и до безумия больно.

Неужели, его заводит моя боль? А слёзы возбуждают?

Что с тобой, Давид?

В кого ты превратился?

Почему не слушаешь меня? Почему???

Я ведь так долго мечтала сказать тебе кое-что очень важное.

И, особенно, попросить прощения.

Мужчина хрипит мне в лицо, а его руки сильнее ломают запястья. С такой силой, что суставы хрустят, а мышцы трещат и рвутся.

— Я отсидел почти четыре года… — Угрожающе шипит в ухо, носом трется о мочку, я начинаю хныкать, потому что понимаю, что спасения нет, потому что его запах, запах крепкого мужского тела, терпкого одеколона вперемешку с запахом хронической ненависти… травит меня изнутри. Душит! Самыми изощренными способами. — И я больше не тот смазливый мудак. Я стал ещё страшнее, Крош-ка. Тюрьма ломает людей. Но мне повезло выйти на свободу намного раньше. Деньги решают всё. Мой отец перед смертью решил покаяться — выкупил меня и отдал мне всё своё состояние. Чтобы загладить, — сделал паузу, сглотнул, прожевав последнее слово, — вину. Впрочем, тебя это не касается. Ты сама скоро сдохнешь.