ночные развлекательные шоу на телевидении. Но, к счастью, и сегодня живо в России серьезное и честное искусство. На меня, знаете, произвело огромное впечатление произведение Родиона Щедрина «Боярыня Морозова» – это опера для солистов, хора и четырех инструментов.

– Да, всего четыре инструмента, это потрясающе, – замечает Пахмутова, – я бы так инструментировать не решилась.

– Щедрин очень умный и талантливый человек, и то, что в эти годы вышло сочинение о Смутном времени, я думаю, случилась какая-то перекличка времен в его сознании. Там главная мысль – фраза протопопа Аввакума «выпросил у Господа светлую Россию сатана». Если это и не эпиграф, то уж точно основная идея произведения. Эту оперу сейчас играют во всем мире. И в России пару раз исполняли.

– Быть может, для массового зрителя, для молодежи, не имеющей специального музыкального образования, все это слишком сложно, а потому просто неинтересно. А телеканалы ведь нуждаются в высоких рейтингах, чтобы выжить…

– Я уже и не помню, когда Чайковского по радио слышала, – размышляет Пахмутова. – Да, музыка живет в концертных залах, но это другое. Кстати, не надо думать, что молодежи там нет, что она выбирает пепси. Молодежь тоже оклеветали, она всегда была думающая, а не думающая – это несчастная молодежь.

– К сожалению, нынешнее отношение к культуре вообще и к искусству в частности, мягко говоря, неоднозначное, – продолжает тему Добронравов. – Более того, именно в наше время она несет материальные потери. Не только потому, что бюджет культуры строится по остаточному принципу, но и потому, что в городе был совершен поистине акт вандализма – сровняли с землей лучший концертный зал Москвы – «Россия». Он находился в идеальном состоянии после капитального ремонта, там был потрясающий звук, великолепный свет, исключительное удобство закулисных помещений. Там проводились не только лучшие эстрадные концерты, но и отмечались великие юбилеи нашей страны, там очень любили выступать зарубежные исполнители. Как можно было оставить Москву без такого зала – до сих пор мне непонятно.

– Когда мы росли, была крупная государственная программа, которая определяла, какую давать духовную пищу народу. По радио обязательно передавались отрывки из опер, транслировалось исполнение гениальной популярной музыки: мелодии Глюка, – вспоминает Пахмутова. – «Куда, куда вы удалились?», «Уж полночь близится, а Германа все нет», были популярны ария Мельника из «Русалки», песенка Герцога, «Шотландская застольная» Бетховена и многое другое…

Так же оставалось во время войны. Мальчишки, помню, насвистывали фрагменты первой части 7-й симфонии Шостаковича! Театры, концертные залы были всегда заполнены, с фронта писали письма: передайте песни в исполнении Обуховой, Козловского, Лемешева. Были патефоны, пластинки. И «Чубчик кучерявый» Лещенко, и «Бублики» тоже звучали, но это на пластинках, по радио такое не передавали.

– Сегодня музыка больше воспринимается как фон, или ее используют, чтобы, как говорит молодежь, «поколбаситься». В ваше время было по-другому?

– Конечно. Тогда к этому было другое отношение, государственное. Скажем, когда я уже занималась в музыкальной школе для одаренных детей в Москве, а ведь еще шла война, мы, дети, получали продуктовую карточку высшей категории. То есть как рабочие оборонного завода. Значит, правительство было уверено, что мы выиграем войну, и эти дети, то есть мы, должны будут повести вперед нашу культуру. И у моих однокашников были для занятий скрипки из государственных коллекций, которые не имели цены. У Эдуарда Грача, сегодня он профессор, руководитель симфонического оркестра «Московия», была скрипка Амати, у Игоря Безродного была скрипка Страдивари, у Рафаила Соболевского – Гварнери. Кто-то из них почти каждый день ездил на электричке в Подмосковье. Вагон переполнен, и вот он, мальчишка, висел на поручнях, а под мышкой бесценная скрипка. Они же обычные парни были, шпана, в футбол играли потрясающе! И надо сказать, карточки давали недаром. Все выучились, заняли ведущие позиции в музыке, добились международного признания, стали лауреатами различных конкурсов, почти никто не эмигрировал. Я когда приехала, нашу школу оканчивали Коган и Ростропович.

– То есть Ростропович вас еще за косички дергал?

– Дергал. Он по жизни был свободный человек, не зацикленный на себе. Когда встречались в последний раз, он мне в разговоре: «Старая дура». Я ему в ответ: «Насчет «дуры» я с тобой спорить не буду, а насчет «старой», сейчас как врежу, будешь знать!» Он такой всегда был. Не нес себя как драгоценную вазу! Он мог сказать что-то такое английской королеве, если бы ему вздумалось. И та была бы только рада! Вот он оканчивал школу в то время.

Мы же, ученики этой школы, дневали и ночевали в Большом зале консерватории, бегали на репетиции. Какое счастье! Были живы такие музыканты, как Гедике, Глиэр, Игумнов, а Гольденвейзер рассказывал о своих встречах с Толстым. Я уже знала, что пойду в консерваторию и буду поступать на композиторское. Как пианистка я бы не состоялась, маленькие руки, был бы ограниченный репертуар. А в консерватории я была на курсе Шебалина, это выдающийся композитор, им создана одна из немногих репертуарных опер – «Укрощение строптивой». А что такое учиться на композитора? Вот он это знал.

– Неужели и правда можно выучить на композитора, лукавите, Александра Николаевна!

– Тому, что дается природой и Богом, научить, конечно, нельзя. Мои родители боялись, что я повторю судьбу отца (у мамы второй брак, и я последний поздний ребенок), ведь у меня просто капелька от того, что было дано ему. Он играл на всех инструментах, самоучкой озвучивал немые фильмы, играл как тапер, и люди ходили слушать. Кстати, Шостакович тоже вначале зарабатывал деньги таперской работой, такое было время. Но если есть талант, то мастерству можно и нужно учить. Шебалин был бескомпромиссен, требовал, чтобы было правильное голосоведение, чтобы в звучании не было грязи, чтобы ни один инструмент не мешал другому, чтобы все было выписано настолько точно, что если вдруг листочек партитуры попадет в какое-нибудь племя мумба-юмба, а там все штрихи расписаны – взяли и сыграли. А потом начинается крупная форма, кто знает, что это такое. Вот у Бетховена увертюра «Леонора» доминантсептаккорд звучит целых 53 такта. Почему? А кто его знает почему. Были занятия, мы играли в четыре руки симфонию Бетховена. Казалось бы, зачем? Рядом Большой зал консерватории, пошел и послушал, но Шебалин воспитывал композиторов, хотя дистанция от нас до Бетховена как до звезды, но ремесло-то одно.

– Но время вашей юности было не только располагающим к творчеству. Достаточно вспомнить печально знаменитое постановление об опере Мурадели «Великая дружба»…

– Конечно! Это был 1948 год. Подряд два постановления. Сперва против Ахматовой