Кто его гонит, было известно всей Ельне, а кто не знал, то находил по запаху, тяжелой отвратительной вони, которую источала кипящая хлебная барда. Перед праздниками маленький городишко пропитывался ею насквозь, и только последующие северные ветры могли выдуть с улиц зловоние. Милиция жестоко карала за самогоноварение, особо злостных сажали в тюрьму, поскольку на барду шли ворованное в колхозах зерно, картошка с полей и отходы сахарного производства в виде патоки, которую привозили, чтоб добавлять в корм скоту. Время от времени органы устраивали повальные обыски, изымали сотни аппаратов, часть из них, старые и неказистые, публично уничтожались, и какое-то время люди вынуждены были покупать в магазинах казенную водку, к которой почему-то относились с отвращением. Однако полного истребления самогоноварения никогда не допускали, потому что без этого продукта было не обойтись, и изъятые аппараты за небольшую плату вновь тайно возвращались к хозяевам.

Именно в такой период, после очередного погрома, Сычику и выпало добывать самогон. К тому же в то время установилось жесткое правило – не продавать его подросткам ни под каким видом, если только по записке родителей. После взрыва на стрельбище Сычика в городе многие знали, по седому чубу узнавали на улицах и относились как к взрослому, много чего испытавшему человеку. Поэтому он взял деньги – их в доме никогда не прятали, – отмыл хорошенько жестяную банку от керосина и пошел к самогонщице бабке Макарихе, которая жила за железной дорогой. Бабка его узнала, поскольку помнила еще самого Сыча, взяла деньги и велела подождать у калитки.

Но скоро вернулась и спросила:

– А вам на что столько? Свадьба, что ли?

– Не знаю, – смутился он. – Мама послала купить...

Макариха что-то заподозрила.

– Ей-то на что? – И вернула деньги. – Пускай сама приходит. А то вы там бомбы взрываете... Иди-ка от греха подальше.

Спорить с ней было бесполезно, эта бабка в лагерях сидела и даже с мужиками долго не церемонилась – огреет тем, что под руку подвернулось, и еще пинка даст.

Сычик убежал к железке, забрался в штабель шпал и стал думать – один день уже прошел. Тогда он еще был пионером и знал, что с самогонщиками идет борьба и дело это подсудное, поэтому если украсть у Макарихи восемь литров зелья, то это будет даже благородное и полезное дело.

Он сбегал домой, отнес деньги, чтоб мать не хватилась, и, дождавшись темноты, зашел к Макарихе с тыльной стороны, по огородам. Днем он высмотрел, что бабка держит свои запасы в каменном подклете – туда с жестянкой ходила, и вот подобрался, сел за курятником и стал ждать, когда у Макарихи свет погаснет. И только погас, как кто-то у калитки появился, потоптался, во двор заходит и стучит в окошко. Бабка свет снова зажгла, и Сычик увидел, что это мужик с их улицы, Гаврилов, за самогонкой пришел. У них свадьба намечалась, дочь замуж отдавали, за дядю Сашу Горохова, которого она ждала два года с фронта и потом еще три, пока он дослуживал срочную. Горохов вернулся хоть и раненым, но эдаким молодцом, с орденами и медалями, а невесту себе выбрал почему-то страшненькую, лупоглазую: у Гавриловых все девки были такими, но почему-то всех разобрали. А многие красивые фабричные оставались старыми девами.

Гаврилов с Макарихой пошептался, дал ей флягу, и та велела за калиткой ждать, сама же отомкнула замок и нырнула в подклет. Недолго там и побыла, выносит и подает самогон, стоят шепчутся. Дверь открытой оставила, и Сычик улучил момент, зашмыгнул за нее, а там темень – глаз коли. Двинулся на ощупь, и когда бутыль под руками оказалась, дверь брякнула, закрылась и замок повесили.

В первый миг он оторопел: подклет у Макарихи из дикого камня сложен, без окошек, как настоящий склеп. Но паники не было, подождал, когда бабка в дом зайдет, зажег спичку, осмотрелся: кругом бочки, кадушки, горшки и несколько бутылей, но в них керосин, льняное масло, деготь и еще что-то черное, вонючее – самогонки-то и нет!

Вот угодил в западню!

Посидел в темноте, послушал, уже первые петухи орут, завтра утром мать хватится, дома не ночевал, а она про взрыв еще не забыла, и начнется такой переполох... Нет, надо вырваться! Еще одну спичку засветил, дверь дубовую потолкал, мазаные стены оглядел, потолок, за которым бабка спит, и охватила его такая тоска, что слезы подступили.

И вдруг подумал: неужели со снарядом на стрельбище повезло, а тут не повезет? Боженька-то его любит!

И с этой уверенностью стал ждать. Немного времени и прошло, как услышал: кто-то опять калиткой заскрипел и в окно постучал – за самогоном пришли. Но ведь у Макарихи его больше нет! Сейчас отправит восвояси и дверь не откроет...

Но бабка вдруг замком забрякала, отпирает его и впотьмах входит в подклет. Сычик судьбу испытывать не стал, с места так рванул в двери, что грузную, оплывшую Макариху с ног сшиб. Та заорала дурниной, однако он порскнул за курятник, там по огороду и к железке. Со вторыми петухами домой прибежал, тихо прокрался к своей постели и лег. Мать на работе сильно уставала и ничего не слышала.

Утром убежал в школу, а там пацаны уже обсуждают, как на Макариху ночью черт напал и давил ее в подклете, дегтем поливал и копытами топтал; она же так кричала, что весь край сбежался, кое-как достали бабку, от дегтя отмыли, и теперь она лежит и хворает. Учительница же потом сказала, что Макариха дурным делом занимается, мужиков спаивает, дескать, так ей и надо.

Сычик все это слушал и едва сдерживался, чтоб не засмеяться, да время-то идет, надо самогон добывать, завтра вечером на мельнице танкист с «вальтером» ждать будет. И тогда он подошел к одному парню из ФЗО, у которого уже был пистолет, и спросил, где он самогон добывал, когда выменивал. Старшие ребята после случая со снарядом Сычика уважали и разговаривали как с равным, поэтому фэзэошник честно признался, что купил самогон на Выселках – была такая деревня в полутора верстах от Ельни, мол, там дед есть, который и пацанам продает.

Сычик опять деньги взял, жестянку и после школы отправился на Выселки. Прибежал, а там, как назло, милиция нагрянула и у этого деда самогон и брагу из бани выносят и льют прямо на дорогу! Мужики стоят вокруг, матерятся, дескать, изверги, сколько добра дед перевел, а вы его в грязь...

Сычик пришел в город уж затемно, домой идти не хочется, ни есть ни пить – пропал офицерский «вальтер». А ведь кому-то повезет, может, даже не взрослому, а парнишке, и будет ходить потом и хвастаться... Шел он и размышлял так, когда увидел дом Гавриловых на своей улице. Там, похоже, к свадьбе готовились, везде свет горит, женщины все из комнат вынесли и стены белят, окна, двери – нараспашку, потому что вонько: в известь клопомор добавляли, на всю улицу несет.

Он и не собирался воровать, а только хотел на дядю Сашу Горохова поближе взглянуть, который в военной форме перед женщинами красовался и что-то им рассказывал. На фронт его взяли в сорок третьем, когда и семнадцати еще не было, но парень навоеваться успел, звание младшего лейтенанта получить и аж четыре ордена, не считая медалей! Только вот бандеровцы уже после войны руку ему искалечили. Перебитая лучевая кость не срослась, поэтому кисть смотрела вбок.