Сычик у притолоки сеней встал и глянул в проем: статный, высокий герой-жених грудь выгнул, медалями звенит, а на полу за ним, куда указывала его неестественно выгнутая ладонь, – горшки, чугуны и прочая кухонная утварь, которую вынесли, чтоб белить не мешала. И среди всего этого стоит знакомая фляга, которую Гаврилов Макарихе подавал, да так близко – рукой достать...

Он не хотел, но рука сама протянулась, а ноги понесли прочь.

Спрятавшись за сараем, он самогонку в свою жестянку перелил, чужую флягу в землю зарыл, потому что очень уж приметная, затем деньги незаметно на место положил.

Тут мать ужинать позвала и стала принюхиваться.

– Чем это от тебя пахнет?

– Это не от меня пахнет, – сказал Сычик. – Это у Гавриловых в доме белят с клопомором. К свадьбе готовятся.

Она и успокоилась. Наутро Гавриловы пропавшей фляги не хватились, по крайней мере почтальонка, вместе с газетами разносившая сплетни, ничего не сказала. И, возвращаясь из школы, Сычик ничего особенного во дворе их не заметил, разве что дядя Саша Горохов со своей лупоглазой Васеней сидели на лавочке и, увлеченные друг другом, ничего вокруг не замечали.

Ближе к вечеру, пока мать не пришла с работы, он взял жестянку и огородами, пустырями вышел на каменку. Она тогда еще гладкая была, сухая и сама ноги несла. Самогонку он спрятал неподалеку от Сычиного Гнезда, развел огонь на месте кострища и сел на бревна танкиста ждать. А они что-то запаздывают, должно быть, командиры не отпускают – нарядные девчонки с фабрики пришли, расселись вокруг и тоже ждут, шутят.

– А пускай так и вообще не приходят! Нам одного Сычика на всех хватит. Правда, Сычик?

И хоть седина взрослила, но он в тринадцать лет еще робел и не умел, не знал, что ответить, и, должно быть, краснел, что их еще больше раззадоривало. Среди фабричных оказалась одна девчонка лет двадцати – Рита Жулина. Она не приезжая была, а местная, ельнинская – черноглазая, волосы темные, длинные, с крупной волной, а шейка тонкая и плечи узкие. Сычик еще тогда ниже взгляд не опускал, поэтому она представлялась ему подростком и разница в возрасте не замечалась. Но танкисты на гульбище говорили, что грудь у нее выше дульного среза и зад как башня. И еще про нее почтальонка рассказывала матери, будто она, бесстыжая, женатых мужиков сманивает и спит с ними, хотя этого никто не видел.

Однажды вскоре после взрыва на стрельбище Рита встретила Сычика на улице, потрепала седой чуб и говорит:

– А ты стал мальчик симпатичный! Расти скорей, пригодишься!

Засмеялась и пошла себе.

И сейчас подсела к нему, ущипнула за бок и вдруг спрашивает шепотком – в самое ухо:

– Это правда, говорят, твой дед был большой охотник до девчонок? Будто он на фабрике их топтал, как курочек в курятнике?

Сычик отшатнулся от нее, а потом и вовсе убежал с бревен в темноту и там затих. Рита же хохочет, и ее смех булькает в ушах, словно горячая вода после купания.

Тут наконец-то танкисты на полуторке приехали, патефон привезли и гармошка заиграла. Он подошел к гульбищу, а танкист уже ищет его.

– Ну что, принес? – Им выпить не терпится, а то какая гулянка?

– А ты? – спросил с достоинством.

Солдат брякнул медалями и достал из заднего кармана галифе «вальтер», из другого – горсть патронов.

– Держи!

Сычик спрятал пистолет к животу, под ремень, патроны рассовал по карманам, привел танкиста к омуту и отдал жестянку. Тот отвернул пробку, попробовал – крякнул и поморщился.

– Вонючая, зараза. Ты где брал-то?

– У Макарихи, – соврал он.

– Ваши ребята приносили с Выселок. Вот та хорошая была, сладкая.

– На Выселки милиция налетела. Все на дорогу вылили.

– Ну ладно, – согласился танкист. – Тогда и эта пойдет.

Заветный блестящий «вальтер» он прятал дома, для чего сделал тайник у входной двери, чтоб можно было, отправляясь вечером на улицу, незаметно брать и так же оставлять, когда возвращается. В Ельне после войны несколько лет было модно гулять ночью по улицам и стрелять по фонарям. Лампочки не успевали менять, милиция делала облавы на хулиганов, и все равно то там, то тут щелкали выстрелы. Мальчишки набивали руку, приноравливали глаз к прицелу, а заодно проверяли патроны, которые могли отсыреть: пистолеты хранили чаще где-то на улице, в снегу, а летом вовсе прикапывали в землю. На самом деле пальба по лампочкам имела совершенно иную цель – показать свою храбрость. Особым шиком и отвагой считалось, если кто-то расстрелял фонарь возле райисполкома и милиции. Но на такой подвиг отваживались единицы, и когда Сычик освоился с пистолетом и научился метко стрелять за старой сыроварней, без всякой опаски, в третьем часу ночи подошел к милиции и на глазах у пацанов двумя патронами разбил оба фонаря.

На выстрелы выскочили сотрудники, погнались, но где там поймать вертких, знающих все ходы и выходы мальчишек? Кто-то из милиционеров заметил в темноте, что у одного был седой чуб, а все знали у кого, поэтому рано утром, когда мать еще не ушла на работу, нагрянули с обыском и допросом. Сычик это почувствовал и спрятал пистолет не в тайник, а завернул в тряпку и положил в трубу, что валялась возле дома напротив и уже вросла в землю. А запасные патроны ссыпал в жестянку из-под чая и поставил ее на высокий воротный столб, то есть вообще на виду. Милиция ничего не нашла и допросом ничего не добилась, только мать напугали и уехали. Один вечер он никуда не выходил, но на следующий пошел и хладнокровно, не дожидаясь ночи, расстрелял милицейские фонари.

Дважды этого никто не делал.

Одноклассники потом восхищались и спрашивали, мол, неужели тебе не страшно? Сычик признавался, что пока подкрадывается к милиции, и в самом деле страшно, да и стрелять тоже, но надо воспитывать характер.

Самое главное, после этого случая его встретила Рита Жулина, которая через кого-то узнала, кто бьет в городе фонари, и неожиданно стала ругаться:

– Ты что делаешь? Храбрость свою показываешь? А если поймают и посадят? Большой уже, думать надо!

Он стоял так, словно лом проглотил, и не знал, что ответить. К тому же Рита неожиданно обхватила его за шею, чтобы не вывернулся, дыхнула в лицо и охлопала карманы.

– Отдай пистолет! Отдай сейчас же!

От ее дыхания и прикосновений у Сычика закружилась голова, и он непроизвольно прижался к ней, обнял за талию и ощутил прилив щемящей, волнующей силы. Еще бы мгновение, и она вырвалась наружу, однако Рита что-то почувствовала, высвободилась и спросила строго:

– Эй, мальчик? Что это с тобой? Ну точно дед родимый!

И тот час же ушла как-то поспешно и сердито.

А он подумал, что Рита выдаст его, пойдет и заявит в милицию, кто бьет фонари. Однако не испугался и, напротив, захотел, чтоб она это сделала и его бы посадили года на два. И когда бы он вышел из тюрьмы, то был бы уже совсем взрослым и сразу пришел бы к Рите, а она бы сначала испугалась и потом пожалела, что выдала его.