Философский ряд был неоднороден только в степени захватанности членов. Приглядишься — зубки-то местами кариозные.

Пригляделся Магиандр: самые затёртые, затроганные, умученные тома — оказывается, Дарвин. Антикварное чудо столетней давности. Он и не знал, как респектабельно и красиво иллюстрированное собрание сочинений Чарльза Дарвина. Форматом — чуть повыше прочих. Небесно приятные на вес и на ощупь: уверенные, твёрдые, а корешки бархатистые. Начал полистывать, вникая в экзотические пристрастия отца.

…Нет, он этого не хотел! Он даже в мыслях не!..

Он позвонил мне, пытаясь процитировать, в слезах, и чем больше пытался, тем горше рыдала мне в ухо телефонная трубка.

Проблема родилась и укусила, и загрызла, когда младший Кутузов — поэт от рождения, глубоко верующий мальчик, только что осиротевший, — будучи в тяжком состоянии духа, открыл книжное хранилище своего отца. Жестокий урок от сбежавшего невесть куда и зачем, но с юной блондинкой, — полоумного профессора.

На совершенно законных моральных основаниях мальчик полез туда, куда раньше хода ему не было. Отец создал ему отдельную книготеку, а в свою не пускал никого.

Он кричал мне в трубку: нельзя жить, когда столько лжи кругом. Надо же, хотела сказать я, — но следовало потерпеть. Вдруг дело не в простой истерике, а какой-нибудь золотой, — мало ли что снесла с утра вселенская ряба!

— Это же поэма! Я прочитал полстраницы, и лицо моё само стало расплываться! Я улыбался, как ребёнок — небу, игрушкам, умилялся, радовался и веселился! Вы себе не представляете, что это за чудо!..

— Что за полстраницы? Давай, я тоже хочу радоваться и веселиться, — неосторожно пожелала я.

— Что там полстраницы! Я эти сочинения практически все проглотил, за уши не оттянешь, о, какой я дурак, что раньше не понимал своего бедного… у-у-у-у…

Разговор временно прервался, а когда возобновился, голос Магиандра был сух и ровен, и прочитал он мне, время от времени останавливаясь, чтобы я не слышала, чего это стоит:

— «Сложение самца нежнее и нрав его кротче; голос его ограничивается тихим шипением или ворчанием, когда он рассердится. Он не только выполняет все обязанности высиживания, но должен защищать птенцов от их матери, потому что… как только она увидит своё потомство, то приходит в сильное возбуждение и, несмотря на сопротивление отца, употребляет всевозможные усилия, чтоб уничтожить птенцов. Целые месяцы спустя опасно сводить вместе родителей, — между ними происходят неминуемо ожесточённые драки, в которых самка обыкновенно одерживает победу… Таким образом у эму мы имеем случай совершенного извращения не только родительских инстинктов и инстинкта высиживания, но обыкновенных нравственных качеств обоих полов; именно самки бывают дики, драчливы и шумливы, а самцы кротки и добродушны. Совсем другое замечается у африканского страуса, где самец обыкновенно крупнее самки и украшен более красивыми перьями с более резким контрастом цветов; несмотря на это, он принимает на себя всю заботу высиживания» — И еле дочитав поэму, несчастный ребёнок задышал часто-часто, вероятно, почувствовал себя страусёнком эму, над невинной головой которого ожесточённо дерутся старшие.

Выждав минуту, я сказала как могла мягче:

— Знаешь, когда у меня умерла мама, я тоже находила совпадения везде, во всём и со всем. Я не могла петь в школьном хоровом концерте ариозо матери из кантаты «Нам нужен мир», а я там солировала, — поскольку в тексте были слова «все люди спят, но мать не спит сейчас»… Ты слышишь, а, Магиандрик? Мне было тогда двенадцать лет.

— Слышу. Вы понимаете, Дарвин оказался… поэтом! Вы решили, что у меня припадок сиротства, так и есть, конечно, только моё открытие перешибает всё остальное горе, добивая меня. А перья!.. всё это потрясающе, это я про сочинение «Половой отбор», это он после «Естественного отбора» так отстреливался от критики, — такие перья!..

— Он писал перьями? — Я старалась и быть, и казаться невоспитанной и бесчувственной дурой, чтобы мальчику легче было возвыситься и заспасать меня от глухого идиотизма, в том числе морального.

— Елена! «Сохраняя, однако, в памяти полосатые перья ублюдков от различно окрашенных кур и чрезвычайную изменчивость глазков у многих чешуекрылых, можно предположить, что образование этих великолепных украшений не должно быть очень сложным процессом и зависит, вероятно, от какого-нибудь лёгкого и постепенного изменения в природе тканей». И так — всё! Он до крика восхищается миром! Восторг на каждой странице, он стекает с каждой строки мёдопадом, нектароструйное письмо.

— Ты, кажется, влюбляешься. Давай-ка я тебя успокою: открой первую главу сочинения «Происхождение человека и половой отбор», в пятом томе…

— А вы… читали? — видимо, не помня себя, обрадовался Магиандр и, листая собрание, всё бормотал мне в трубку что-то романтическое. И вдруг: — О! У-у-у… Вот так так! Глава один. Называется «Очевидность происхождения человека от какой-нибудь низшей формы». Вы знали, ой, конечно, вы знали, где искать. У вас есть?

— Нет, к сожалению, очень дорогие книги, достать нигде не могу.

— Зачем вам их доставать? Запретный плод сладок? — стал приходить в себя Магиандр.

— Мальчик, давай не хулигань. Как там у твоего новообретённого любимца: «Спрашивающий пришёл бы вскоре к важному вопросу о том, размножается ли человек настолько быстро, чтобы это могло послужить поводом к жестокой борьбе за существование и вследствие этого к сохранению благоприятных видоизменений, как физических, так и умственных, и к уничтожению невыгодных свойств». Второй абзац…

— Значит, вы знали, что Дарвин поэт? — не расслышав сути, закипел он.

— Ну-у, как тебе сказать… Как-то пока мы всё о другом.

— Почему вы мне не сказали? — разозлился Магиандр. — И почему вы никогда не говорите о Дарвине-поэте по радио? Вы только посмеиваетесь над старым, как вы говорите, полупастором. Вы даже слово Дарвин в эфире произносите как ругательство, я же слышал, а правду не сказали ни разу!

— А как надо было сказать правду? Поведай, пожалуйста.

Но мальчика несло под гору. Он не слышал меня, он ненавидел меня и, как оказалось, за небрежные и неоднократные рефрены в эфир, что Дарвин долго жил в городке под названием Даун. Дескать, что там родишь! Только соответственное. Роняла камни в эфир, а правду не сказала, а правда в поэзии, — вот сию секунду Магиандр либо взорвётся, либо я должна пообещать ему, что, когда выйду на работу из отпуска, я покаюсь перед слушателями и скажу правду, что Дарвин просто великий поэт и с него взятки гладки. И что он там навыдумывал о естественном отборе, а потом о половом, всё — род мистики, его собственная эзотерика, и вообще в 1840—1870-х годах было модно петь прогресс.

— Именно так и должна выразиться в эфире, когда выйду на работу? — уточнила я, обнаруживая, как близки друг другу все эти Кутузовы.

— Да! — строго сказал мой собеседник. — Я хочу хоть раз в жизни услышать по радио правду. Я требую. И вы не откажете мне сейчас…

Пора было стукнуть его по заднице, но мы беседовали по телефону. Точно зная, что истерика жаждущего правды радиослушателя никогда не прекращается даже ввиду естественной усталости материала, а только возрастает ввиду кажущейся близости микрофона, — ведь он разговаривает с радиоведущей! осталось только довложить в её мозги чуточку истин, и всё! — я положила трубку.

Глава 30

Один в грехе, а все в ответе. Такие воры, что из-под тебя лошадь украдут. Кошка лазит и в окошко. Вор и сытый, и обутый, и одетый украдёт. Шмель проскочит, а муха увязнет

Кутузов очнулся: рядом стояла женщина в белом халате.

— Что с вами? Плохо? — спросила она тоном, по которому профессор определил врача. Халата недостаточно; тон!

— А что случилось? — не понял он и огляделся. — О, я заснул? Который час?

— Вы уверены, что вам не плохо? — переспросила женщина. — Может, позвонить кому-то?

— Я забыл мобильник… — Он встал, предъявляя врачу здоровье. — Просто устал. А вы откуда?

— Мы были на вызове, иду — вы, ничком… Ваша сумка? — задала она не вполне медицинский вопрос, и Кутузов удивился.

— Моя. — Он уверенно подхватил свою древнюю суму