нет, — ему чисто по-человечески, по-детски была противна идея любого неприятного финала! Апокалипсис там, да и само Распятие, — ужас какой-то. Наверное, юный Чарли, готовясь к священному служению, не смог без слёз читать историю Моисея, которому так и не довелось нормально пожить, от души, в обетованной земле, куда он всё-таки привёл своих людей. Несправедливо. И юный Дарвин раздумал работать пастырем, поскольку пропагандировать всю жизнь такие нечеловеческие ужасы было выше его умственных сил. Видимо, так.

Васька по полу катался, обняв Дарвина, и целовал столетние страницы, и ласковым словом называл. Азбучка! Грамматика гордыни в восьми томах! Намурлыкавшись, он побежал к телефону.

— Елена, здравствуйте, давайте всё-таки сделаем передачу про Дарвина! Я знаю как. И простите за прошлый раз.

— Я в отпуске, — улыбнулась я неугомонному добровольцу.

— Надо готовиться! Скоро отпуск заканчивается, я узнавал, звонил в редакцию, сказали, вы в следующий четверг будете в эфире!

— Не надо готовиться, всё готово. Меня хотят уволить.

— А как… кто же будет в четверг?

— Мой голос. Из старых запасов.

— Почему? Что вы такое говорите? — закричал Васька.

— Появились новые ревнители чистоты патриотизма. Их дело живёт и побеждает, — терпеливо разъяснила я.

— Неправда, не может быть… ведь она… — поперхнулся он. — Нет!

— Ошибаешься, малыш. Я уже говорила тебе: любой анонимщик пишет от лица эпохи, масс и толщ, и гущ. Народные массы — это серьёзно, ребёнок. Толща. Гуща. И она не кофейная.

— Давайте встретимся! Сегодня же!

— А что, — говорю, — давай. Хуже не будет.

Я не люблю весну и не выношу лето. Мне нужен холод, ноябрьский дождь, можно метель и мороз, только не солнышко, дарующее тепло и свет. Солнышко раздаёт людям энергию, а мне и свою девать некуда.

Васька хотел в наше кафе, но поддался на уговоры, и мы двинули на ВДНХ. Наше кафе находится в непосредственной близости от редакции радио, а мне сейчас ни к чему. Больно. Васька понял и предложил аллеи, прохладу, фонтаны. Умница.

— Представляешь, с тех пор, как ты достаёшь меня Дарвином, я зову тебя по имени, а мудрёную кличку почти забыла, — неуклюже поощрила его я.

— Да? Я тоже, — обрадовался он. — А почему, интересно? Такоё клёвое погоняло было.

— Можешь вернуться в лоно московской литературной нормы, я не обижусь.

Мы стремительно шли по центральной дорожке выставочного комплекса, спеша укрыться в лесистой части, где мне всегда хорошо, где прогулочная тень и культурно-дегустационный дух, застывший, словно заспиртованный, в подлинных колбах ещё советских павильонов.

— А я сам не знаю, почему оно вдруг улетело. Так, время. Я стал Магиандром, когда увлекался всякой кручёной стилистикой, мозаикой, хмелел от этимологии, даже народной. Весь в отца: люблю слова и буквы. Так и накрутил: жила-была магия, вышла замуж за андроида, получились дети.

— А почему магия — у тебя — жила-была? Ты же православный. Тебе нельзя даже думать об этом, — подколола я.

— Магия слов и магия действий — разные вещи.

— Одинаковые, поверь мне. Не знаю, что хуже. И андроид — что за птица? Откуда слетела на тебя?

— Со страниц учебника. Багратиды — потомки Багратиона. Андроиды — потомки андра, человека, что-то мужественное, Андрей отсюда. Мой отец — Андрей, кстати. Магия — она. Я приделал ей мужа, получился образ деятельного человека, мощного и прекрасного. В могучих туманах детского воображения мне постоянно не хватало какой-то личной силы, я сам не понимал какой. Распылялся, разливался, пил бесформенность, как мёд, увлёкся и задохнулся. А переименование меняет жизнь.

— Чем тебя не устраивал царственный Василий? Базилика, базилик, васильки, басилевс, — у тебя множество сил и возможностей, прекрасное имя. Оно у меня любимое.

— Кот наплакал. В прямом смысле слова. Был котёнок, вырос гранд-кот Василий, однажды пропал, мы искали, нашли, он похудел, был подран соперниками, поскольку по кошкам шлялся. Пока отлёживался, шкурку чинил, тошненько так мяукал, будто плакал, а когда шкурка срослась, взял и помер. Я так рыдал — отец водой меня поливал. Пятилетнему ребёнку нельзя хоронить домашних питомцев, тем более тёзок. Я лет на десять застыл, вообще на имя не отзывался, мама и так меня, и сяк называла, даже отец примирился. Каждый выдумал мне домашнюю кличку, и на этом сошлись. А потом я сказался Магиандром. Теперь отмёрзло. И мамы нет.

— А папа не проявлялся? Впрочем, ясно же…

— Вот именно. Моё сердце говорит: папу надолго затянуло. Я работать пойду. Справлюсь, не бойтесь, я универ не брошу.

— Кем работать?

— Не знаю. Рассылаю резюме куда попало, смотрю, что вернётся.

— Одно резюме? — догадалась я.

— Конечно, пять. Скоро шестое сочиню. Ну как вы могли подумать.

— Так ведь потом, если сработает, придётся играть чужую роль, это неудобно и вредно, что будешь делать?

— Я, сударыня, жутко артистичен! — он поклонился мне, помахав огромной шляпой с перьями. — Так, что сыплется золото с кружев…

— Ну да это твоё дело. Моё дело предупредить.

— А кто вас предупредил, что письма пошли по новой?

— Земля слухом полнится. Но всё точно. Гнилой у меня патриотизьмушко, пишут, не туда я народ увлекаю, неконкретна моя идейная позиция, гости какие-то подозрительные, особенно вон тот, и пошло-поехало. Есть и клакеры: звонят в прямой эфир с призывами начальству — отказать мне от места. Угрожают, хамят и ругаются.

— Вам показывали эти письма?

— А как же! Земля полнится слухом, а почтовый ящик — бумагой, а есть ещё сайты, форумы, электропочта — миллион способов создать видимость массовости! И угрозы; при непринятии мер обеспокоенные авторы посланий будут писать всё выше, выше и выше, а этого, собственно, всегда боялись начальники.

— А вы можете найти хвостик, самое начало, когда всё началось вообще? С письмами про вас? Раз вы говорите, что мама — от имени эпохи, то, значит, вы и раньше сталкивались с эпохой в этом смысле, да?

— Да, конечно. Только вряд ли мой рассказ добавит тебе любви к людям. Даже Дарвин тебя не спасёт.

— Но есть Бог… — серьёзно посмотрел на меня мальчик. — Он же попускает это. Может, надо понять, что это знак, это событие. Испытание! Надо понять! Я всегда пытаюсь понять: что это значит?

— Ага. Что значит побег твоего отца? Что значит смерть мамы? Ты уже всё понял? Видишь ли, если разбираться с анонимщиками с твоей знакоцентричной точки зрения, можно допрыгаться до такой непостижимой мелочности архангелов, что никаких людей уже не надо. А там и фатализм рядом, и уныние, и скорбь не по Богу вместо смирения.

— Откуда вы знаете, что такое смирение?

— Откуда… И знаю ли? Ну, слушай. Мне бы тоже выговориться. На радио поговорить уже невозможно.

Глава 33

Не вашей бы чести слушать наши речи. От учтивых слов язык не отсохнет. Скоморохова жена всегда весела

Кутузов пережил праздничные дни, томясь ожиданием, но вежливо. Тоскуя, он ни разу не взгрустнул, не заскулил, не пожаловался, говорил мелодично. Беспросветно сыпал цитатами, по любому поводу ссылался на авторитеты, да так изобильно, что Аня, уж на что девица книжная, переполненная, и та раз не выдержала: ну что ты всё на людей сваливаешь? Не человек, а гиперссылка!

— А всё уже придумано, — объяснил он. — Зачем же я буду искажать? Тем более что я всё помню наизусть, абсолютно. Я и лекции читаю с пустыми руками. Действует!

— Уверена.

И только на третий день, ближе к ночи, профессор ошеломил хозяйку нетривиальной просьбой:

— У тебя в доме есть глянцевые журналы, с девками?

— Ну наконец, и ты чего-то не знаешь в этом мире!

— Мне надо. Для работы, — серьёзно сообщил профессор.

— Главное — не перетрудиться.

Но — слово гостя закон, и Аня пошла на конюшню попросить у обслуги свежую глянцевую прессу.

Утром они сели в машину и поехали в Москву. Аня рулила молча, профессор насвистывал «Марсельезу», историческая сума многозначительно покачивалась на коленях.

Расстались у «Кропоткинской», договорились на вечер, и Аня, душа мудрая, даже не попросила Кутузова держаться трезвости. Он ласково подмигнул на прощание, девушка кивнула, всё мило, по-товарищески.

Пора сообщить, что Андрей Евгеньевич Кутузов от природы картинно