Видение все ближе и все ярче, оно приближается, как однажды явь сблизилась с мечтами, да-да, «всей жизни мечты станут явью сегодня», сказал Иоганн однажды, держа в объятиях Карлу, она была совсем рядом, и он мог «алый коралл ее губ целовать, и этих зеленых очей изумруды, они точно море, в него погружаюсь, и вот я на дне, в воде я ищу сокровенную тайну – что надо влюбленным в морской глубине?» Вопрос продолжает звучать в счастливом хоре на площади, вся Вена поет, в этом городе умеют любить и знают ответ на вопрос вальса, а Иоганн, так и не узнавший ответа, не может присоединиться к хору, во-первых, он глуховат в силу преклонного возраста, но главное – потому, что ему грустно умирать, не получив желанного ответа, горе его безгранично, и он проклинает тот свет и этот.

Но постепенно прозрачный образ Карлы, отливающий безымянным цветом, подлетает все ближе и ближе, и Иоганн вдруг думает: спроси он сейчас, как называется этот цвет, которого нет на земле, она услышит и ответит.

Шеф, на этот раз ты, похоже, дал маху, дурила. Зря ты предлагаешь, как здесь болтают, объявить паиньку Касальса лучшим учеником года.

Давай, что ли, я тебе малость открою зенки, а то за книжками ты совсем ослеп, бедняга. Ты даже не представляешь, какой скоро бардак начнется, ведь эта крошка Летисия Соуто, из шестого класса начальной, не знает, куда деваться от стыда, и еще одна тоже – Беатрис Тудалиан, а все началось, когда Касальс и Коломбо назначили им свиданку в парке в субботу под вечер, а перед этим заявили всем интернатским, что пташки наконец-то согласились – сечешь, малыш? – означенные крошки обещали отдаться, если верить этим двум джентльменам. В общем, свиданка состоялась, и пташки не дали себя пальцем тронуть, но все равно вечером оба гаденыша рассказали, что порезвились на полную катушку.

В понедельник утром на уроке одного из многоуважаемых учителей, который тебе хорошо известен, упомянутым пташкам обо всем доложили, и Соуто тут же ударилась в слезы. Дело пахнет керосином, малыш. Ведь слух пошел гулять дальше, и если старший брат Тудалиан пронюхает, начнется ТАКОЕ. С тех пор прошло уже несколько дней, и бомбочка с часовым механизмом может жахнуть в любую минуту.

Вот какой, значит, у тебя кандидат в лучшие из лучших, а мы-то его жалели за безответную любовь к русской казачке, которая пришла к нам с этого года и не признается, что она еврейка, да она по части еврейства даст сто очков вперед самой еврейской синагоге, так ведь не бывает, чтобы из России и не еврейка, скажешь, нет? Но вернемся к нашему Касальсу, этот вонючий дегенератик вдобавок погряз в дурных привычках, а не веришь, спроси у Адемара, коротышка его достал, все хочет быть на него похожим, а этого жлоба хлебом не корми, только похвали, что он такой красавчик. А малявка Касальс глаз с него не сводит и все спрашивает, как это он себе накачал такие мускулы и грудь, и еще спрашивает Адемара, сколько раз в неделю надо гонять ручонкой, чтобы заделаться мужчиной. И малявка небось столько наяривает кулачком, что уже совсем сбрендил. Это когда он пришел в нашу школу, не спорю, башковитый был карапузик, но теперь он ничем не лучше Коломбо, а про этого тебе рассказывать не нужно, сам знаешь. Так что от души тебя поздравляю, папаня ты наш духовный, с сынками, которые у тебя подрастают.

«Мэри Тодд Линкольн была одной из самых знаменитых женщин Америки, на нее смотрели с восхищением и завистью, что вполне естественно, ведь немногим женщинам удалось, подобно ей, занять положение, столь благоприятное для развития личности. В ту пору лишь Мэри Тодд вращалась в интеллектуальных кругах зарождающейся американской культуры, где ей снискали известность тонкий ум и пылкая натура – рассудительность соседствовала в ней с внезапной увлеченностью. После бурных разладов и примирений она сочеталась браком с Авраамом Линкольном и стала первой дамой Соединенных Штатов, проявив кипучую энергию и необычайную силу интуиции, чем навлекла на себя несправедливые обвинения в колдовстве. Но ее любили и уважали как женщину и супругу президента, можно сказать, что мир для нее всегда сиял яркими огнями, точно в праздник. Именно во время праздничного театрального спектакля президент Линкольн, сидевший с женой в ложе, был убит выстрелом из револьвера. В тот вечер яркие огни для Мэри Тодд Линкольн погасли навсегда, а несколько лет спустя совет врачей объявил, что она полностью лишилась рассудка и теряет все права на владение имуществом».

Эта краткая заметка из газеты удручает меня и одновременно наводит на размышления. Я сейчас и не знаю, что лучше: жить в сиянии ярких огней, хоть недолго, рискуя погрузиться во мрак с минуты на минуту, или, как в моем случае – вульгарном и безотрадном случае старой девы, – едва различать тусклый огонек, вспыхнувший в моей далекой юности и теперь угасающий. Мне тридцать пять, и я уже на задворках жизни. Думаю, в сорок я потеряю последнюю надежду и меня обступит непроглядная тьма.

В воскресном номере «Пренсы» есть статья датского философа Густава Хансена, труды которого, надо признаться, мне неизвестны, хоть его уже и печатали в этой рубрике, так вот, Густав Хансен говорит о том, как необъятно материальное, а духовное, напротив, ничтожно.

Этот вывод он делает, основываясь на впечатлениях от своей поездки к алаорийцам, туземному племени Полинезии. Там его проводили к священному жилищу, где хранился нетронутый кусок хлеба, вождь племени отрезал хлеб за миг до того, как выбежал из дома, спасаясь от землетрясения, которое полностью разрушило деревню и засыпало указанный дом, и лишь через много веков его обнаружил один алаориец. По словам Хансена, некоторые детали сохранились с поразительной четкостью: складка на чем-то вроде скатерти, человеческие формы, отпечатавшиеся на подушках, пятна на тех же подушках и т. д. Здесь Хансен отмечает, что, когда провожатый отвлекся, он не мог устоять перед соблазном и решил оставить память о своем посещении: вонзил зубы в деревянную полку, а ногтем большого пальца правой руки прочертил на столе неровный круг. И он подумал, что эти руины произвели на него глубокое впечатление, повергли в душевный трепет, но что дальше? – эмоции пройдут, и даже если он будет помнить о них до конца жизни, после смерти существо его вольется в неведомый божественный порядок, тогда как следы ногтя и зубов, запечатленные в материальном, не сотрутся и сохранятся на долгие века.

Так вот, этот пример мне очень не понравился, не потому, что он надуманный, нет, просто сейчас, через несколько дней после чтения статьи, мне кое-что пришло в голову, и пусть я не смогу опровергнуть Хансена, во всяком случае, я вижу, что он не во всем прав. В этом году исполнится 17 лет, как я окончила консерваторию с золотой медалью, на выпускном экзамене я исполняла прелюдию к «Тангейзеру» в аранжировке для фортепьяно. Если бы я всех их слушала и поверила в похвалы и пророчества, меня ожидало бы самое горькое разочарование.

Но по одной причине я не стала строить иллюзий, и не то чтобы я без борьбы признала себя побежденной, просто врач сказал, что с моей астмой следует оставить Буэнос-Айрес. Конечно, от астмы никто не умирает, но она может отразиться на сердце, если не беречься, а от сердца может умереть любая концертантка. Вот сухой воздух вальехосской пампы полезен, и здесь преподавательницы музыки живут до девяноста, даже если они страдают астмой.