– Я надеялся, что ты так скажешь. Но мы у тебя уже побывали. Там никого нет.

– Потому что вечерами моя ненаглядная жена подает в трактире «У улитки». Пойдешь туда, оглянись вокруг – и сразу увидишь служанку с самыми большими… глазами. – Он подмигнул Иоганну. – Ты сразу найдешь трактир. Иди вверх по улице Тухлаубен, а дальше налево. Потом увидишь недостроенную церковь, напротив нее и будет «Улитка». И вот еще, Иоганн…

Пруссак наклонился ближе и что-то шепнул Листу на ухо. Тот кивнул и ухмыльнулся.

– Спасибо. Когда тебя выпустят?

– Ну, у гвардейского лейтенанта против меня ничего нет, так что завтра, в худшем случае послезавтра.

– Ясно. До встречи, – Иоганн отсалютовал другу.

– Вольно! – по-солдатски прорычал Пруссак и ухмыльнулся ему вслед.

Когда Лист вернулся, Элизабет уже теряла терпение.

– Ну? Что он сказал?

– Не волнуйся, все улажено. Мы пойдем к его жене.

– Куда?

– В трактир.

Элизабет многозначительно взглянула на него. Иоганн улыбнулся и покачал головой.

– Нет-нет, она там прислуживает.

Позолоченные кресты иезуитского монастыря сверкали в последних лучах закатного солнца. Рабочие проворно спускались по строительным лесам, возведенным перед фасадом церкви. Едва оказавшись на твердой земле, они спешили покинуть пределы монастыря и завершить день в какой-нибудь харчевне.

Константин фон Фрайзинг стоял на коленях в своей убогой келье без окон. Он заканчивал вечернюю молитву.

– Omnia Ad Maiorem Dei Gloriam. – Иезуит перекрестился.

Фон Фрайзинг знал, что впереди у него много дел. Всякий раз по возвращении в Вену он проводил несколько дней в уединении и молитвах, обдумывая пережитое. Пытался понять, объяснить. Отсеять лишнее. Монах уже привык к тому, что сановникам угодно было слышать лишь то, что в их понимании служило высшему. На все прочее, возможно более правдоподобное, они не обращали внимания.

Фон Фрайзинг постоянно задавался вопросом, чьим высшим благом он руководствуется: своим или Его. Поэтому всякий раз обдумывал, что ему приукрасить, что приуменьшить, а о чем и вовсе умолчать.

Когда иезуит узнал, что в следующее странствие ему придется взять послушника, то поначалу принял это в штыки. Дорога и без того таила в себе множество испытаний, так теперь он вынужден еще и присматривать за этим юнцом. Юнцом, который, помимо всего прочего, поделится собственными впечатлениями, необдуманно, без оглядки.

С первой же встречи Базилиус не особенно ему понравился, и это явно не добавило поводов для радости. Тот факт, что послушник дал обет молчания, еще как-то скрашивало положение. Путешествие обещало быть не таким скверным.

И сегодняшним вечером оно будет окончено.

Иезуит поднялся, выпил немного воды и, сделав глубокий вдох, настроился на «самый длинный день», как он в шутку его называл.

* * *

Со времени последнего визита зал собраний ничуть не утратил былой роскоши. Всякий раз, когда фон Фрайзинг бывал здесь, внутреннее убранство производило на него впечатление. В особенности фреска, на которой Игнатий де Лойола принимал из рук Папы Павла III буллу «Regimini Militantis Ecclesiae».

Это событие положило начало сообществу Иисуса.

Его ордену.

Перед фреской стоял длинный дубовый стол. За ним восседал Франц Антон фон Харрах, епископ Вены. Рядом с ним сидели главы всех четырех орденов города.

По левую руку епископа сидели отец Виргилий Альберт, старейшина Общества Иисуса и давний друг фон Фрайзинга, и отец Генрих Фома фон Ройс, капуцин.

Справа расположился доминиканец, отец Бернард Вайер, внимательный и неподвижный, как статуя. В некотором отдалении от него занял место брат Иеремия Кляйнер из Ордена францисканцев.

И за маленьким столом перед ними устроился фон Фрайзинг, приводя в порядок свои записи. Позади него, чуть в стороне, скучал Базилиус, без всякого интереса разглядывая фреску.

В зале стояла тишина, все словно напряглось в ожидании. Иезуиту казалось даже, будто они стали частью фрески.

Потом тишину прорезал тяжелый голос епископа:

– Приветствуем, брат фон Фрайзинг! Рад принимать вас лично в Вене, учитывая, сколько хорошего рассказывал мне о вас мой предшественник, помилуй Господь его душу. Приветствую и своих собратьев за этим столом, которым уже выпадало счастье послушать ваши доклады из странствий.

Фон Фрайзинг был наслышан о добродушии нового епископа, но на такой восторженный прием он не рассчитывал.

– А поскольку мне, как, я уверен, и всем в этой комнате, не терпится услышать вашу историю, прошу вас, начинайте.

Епископ откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе и сидел с таким видом, словно дожидался явления девы Марии.

Фон Фрайзинг поневоле подхватил торжественный тон епископа. Он театрально прокашлялся, раскрыл первую страницу своих записей.

– Для начала позвольте поблагодарить вас за ваши теплые слова. Я сразу перейду к делу, поскольку знаю, что времени у вас не так много. Особенно у брата Бернарда.

Он просто не мог удержаться от колкости: все в этой комнате знали, что любые допросы с пристрастием были в ведении брата Бернарда. В застенках доминиканцев в ожидании пыток томились сотни несчастных. Про Бернарда говорили, что он предпочитал лично проводить допросы, хоть это и не входило в его обязанности.

Фон Фрайзинг как-то раз видел его, когда давал последнее причастие одному из приговоренных под сводами доминиканского монастыря. Брат Бернард попался ему навстречу. По коридорам разносились вопли, лицо у доминиканца раскраснелось, глаза сверкали, как в лихорадке, мясистые губы были плотно сжаты. Белые одеяния были забрызганы кровью, и он походил скорее на мясника, чем на монаха, вершившего промысел Божий.

– Продолжайте, брат.

Епископ махнул рукой. Брат Бернард пробуравил фон Фрайзинга взглядом, но ничего не сказал.

Иезуит начал свое повествование, которое охватывало три года странствий: из Вены его путь пролегал до самого севера, в курфюршество Брауншвейг-Люнебург, через французское королевство и до Испании.

Он заверял, что в силу своих возможностей старался проверить все сообщения о чудесах, видениях и случаях одержимости. Он разговаривал со всеми свидетелями, родными и высшим духовенством, тщательно изучал места, где происходили чудесные явления. Но, как и всегда, сообщения в большинстве своем были беспочвенны или просто выдуманы, зачастую из зависти или недоброжелательства.

О чем-то фон Фрайзинг умолчал.

Не стал он рассказывать о крестьянской девочке в затерянной среди болот деревне: она корчилась в судорогах и говорила на чужих наречиях, пока фон Фрайзинг долгими молитвами не добился ее исцеления.