— Так… — сказал себе Дэн, прохаживаясь между мокрыми автомобилями. — А что у вас еще есть?

Он направился было на шум, к дороге. Но оттуда, несмотря на свежесть проливного дождя, несло таким тяжелым, не то масляным, не то каким-то «химическим», духом, что Дэн, минуту полюбовавшись на несущийся в непрерываемом забеге транспорт, предпочел свернуть к жилым кварталам.

Дома тоже были не такие. Ничем особенным они не выделялись, разве что тут были сплошные многоэтажки, какие Дэн видел только в мегаполисах, но не в таком количестве. Люди, видимо из-за дождя, на улице попадались не так часто, да и то в основном прятались под зонтиками. Но даже несколько человек, встретившихся по дороге, успели удивить Дэна. Мальчишка на роликах, спешащий укрыться в подъезде, женщина, вытаскивающая из машины сумки, еще одна женщина — молодая, с коляской, накрытой прозрачной пленкой, пожилой мужчина без особых примет, даже влюбленная парочка, парень с девчонкой, ютившиеся под одним зонтиком, — все они, как один, походили на его шефа Лебедева. Как родственники. Каким-то выражением не то обреченности, не то усталости, не то безразличия. Сразу и не поймешь. Но что-то такое было в их облике, чего Дэн не замечал у жителей Лабиринта. В массе своей, конечно. Потому что индивидуальная депрессия — дело святое. Куда ж без нее.

— Похоже, вам и правда нужен прибор, — пробормотал Дэн, прыгая через лужи. — Эссенциалисты тут не справляются. Если они у вас вообще есть.

Пройдя два квартала, а потом небольшой лесок, он вышел к большому белому зданию с огромными окнами, недавно покрашенному. Все открытое пространство перед ним также занимали машины. Слева виднелась детская площадка.

«Поликлиника № 201», — прочитал Дэн огромную вывеску над крыльцом.

— Ага! Кажется, меня сюда и посылали…

Он сложил зонт и толкнул прозрачную дверь.

Этот оплот здравоохранения выглядел гораздо более современным и отремонтированным, чем та раздолба, куда позже попал Андрей. Может быть, поэтому, а может быть, потому, что Дэн был ко всему готов или просто не был эссенциалистом, поликлиника не произвела на него столь же гнетущего впечатления. Но выводы он сделал: этому миру прибор действительно нужен. Еще как нужен. И если Дэн его сделает, его ждет не просто слава, но триумф.

Дэн вернулся к шефу с кучей вопросов, и тот без большого энтузиазма, впрочем, ответил.

Да, это действительно не Лабиринт. Неважно, как называется мир. Достаточно знать название маленького городка.

Нет, они уже не филиал ИПФиПЛ. Теперь они — самостоятельная организация, закрытое учреждение, имеющее выходы в оба мира. Назовем ее Конторой, так проще. Естественно, они не подчиняются Трибуналу и не зависят от Лиги. Контора фактически находится «в нейтральных водах» — на перекрестке миров. Сколько всего миров? Ну, Дэн и спросил…

Если Дэн хочет заниматься прибором, он должен поступить в полное подчинение Лебедеву. Это значит, что отмазки типа «Трибунал не разрешит» или «Лига не позволит» не прокатят, когда дело касается работы с сущностью. Эссенциалистов в новом мире действительно нет. Следовательно, отвечать за раскрытие их секретов Контора не обязана.

При всем этом существует соглашение миров — где существует, кто его заключал и кто видел, Лебедев и сам толком не знает. Но в чужой монастырь Контора не полезет.

Про монастырь Дэн не понял.

— Короче. Мы не пойдем в Лабиринт с предложениями не жечь эссенциалистов, разрешить порталы, делать гармонитовые приборы и тому подобное. То, что мы делаем — делаем у себя и для себя. Ну или для других миров. Лабиринт мы не трогаем. Если это нарушает его законы.

— А разве производство такого прибора Конторой не нарушает законы Лабиринта?

— Какие же? — усмехнулся Лебедев.

Дэн прикинул и решил, что действительно никакие.

И все-таки что-то мешало ему согласиться сразу. Может быть, слишком бесцеремонное обращение Лебедева…

— Я тебя не тороплю, обмозгуй все хорошенько. Если решишься — выдадим тебе пропуск на имя Дениса Щемелинского, ни к чему тебе светить пижонским именем «Дэн». Получится с прибором — можешь заниматься чем хочешь. Ты ведь с какой-то идеей носишься, или я ошибаюсь? Просто подумай: какие перспективы у тебя в Лабиринте? Кнопку на пульте жать? С вашим тоталитаризмом гармониевый рай не построишь…

Дэн обещал подумать. А через четыре дня…

* * *

Лебедев как в воду глядел. Пришлось-таки Дэну жать пресловутую кнопку.

В Трибунале рассматривалось «преступление» очередного эссенциалиста. Как в большинстве случаев — молодого, со всеми вытекающими недостатками. В чем там было дело, отец, естественно, не рассказал. Но что совсем не естественно — он страшно нервничал, переживал за этого парня, как, наверное, никогда в жизни. И даже — страшно сказать — спорил с начальством!

Приговаривать людей к сожжению нелегко. Да вообще нелегко судить. И те, кто работает в Трибунале, в той или иной мере разделяют его политику, иначе они давно бы свихнулись. Эдуард Щемелинский всегда был спокойным, уравновешенным, верящим в справедливость человеком. Даже если невольная симпатия к подсудимому — а часто приговоренному — закрадывалась в его душу, он знал: решение принято верно. Так правильно. Так лучше для мира. И для самого эссенциалиста. Не хочешь работать по правилам, предпочитаешь нарушать их — уйди, откажись от права корректировать сущность. Не можешь — выбирай другой мир, с другими законами.

Но в случае с Артуром — так звали корректора — Щемелинский по какой-то причине изменил незыблемым принципам.

— Да с него пылинки сдувать надо, беречь как… А они его — в портал!

Отец метался по дому, словно раненый зверь в клетке. И в конце концов заработал инсульт.

Очаг поражения был небольшим и, слава богу, обошлось без параличей. Но корректоры — те самые корректоры, чьих собратьев Эдуард немало сжег за свою жизнь (ну и что, что не насмерть), — встали единым фронтом и категорически запретили ему раз и навсегда заниматься былым ремеслом. «Вы свое отработали! Займитесь разведением крокусов!» — сказали специалисты. Пришлось подчиниться. В глубине души трибунальщик и сам уже был не против.

Но Артура тем не менее ожидал костер. И открыть коллатераль попросили (или поручили, что ближе к истине) Дэна.

Позднее, когда Щемелинскому-младшему приходилось проделывать это во второй, в третий раз, особых эмоций процедура сожжения не вызывала. Дэн как-то быстро зачерствел, адаптировался, смотрел на сей факт как на неизбежность, правила игры большого мира. Но свой первый раз он запомнил надолго.

Артур был высоким худощавым двадцатисемилетним парнем, с темным-темными, почти непроницаемыми глазами, чуть оттопыренными ушами и совершенно невозмутимым, точно таким же, как у судей, выражением лица.

«Своего сжигают», — невольно подумал Дэн.

Даже когда костер разгорелся, это каменное выражение не изменилось. «Гигант!» — отметил Дэн, но тут же выпустил корректора из поля зрения: пора было открывать портал.