Иногда всадник снимает с правой руки кожаную рукавицу и в задумчивости разглаживает крупный широкий лоб, тяжело вздыхает. Человек уже немолодой; в темной бороде, подтянутой ремнями от шапки, едва заметно серебрятся нити седых волос.

Свернув на высокий берег Волги, он окинул внимательным взглядом речную ширь. Лицо его просветлело.

Из оврага вылез на лыжах зверолов, весь в меху, сам похожий на зверя. Поклонился.

– Далеко ли путь держишь?.. – стал поперек дороги, поднимая малахай, чтобы лучше видеть. – А-яй, яй! Пресвятая Владычица! – вдруг воскликнул он. – Да неужто это ты, Кузьма Минич!.. Да не померещилось ли мне?! Господи!

– Фома Демьянов?! Здорово, брат! Я и есть. Я самый.

– Да откуда же ты, родимый мой?! Господи! Будто и не верится! Из каких краев?

– Скажи, брат, спасибо, что увиделись… Отстал я от алябьевской рати… Один почитай справляюсь из Мурома. Да в сторону отклонился. Набрел на Мугреево, вотчину Пожарского… Ранен он, князь-то… Привез его Буянов, знаешь Михайлу-то из Ландеха?.. За правду стояли. Сам я тоже едва-едва…

Не знаю, как и жив остался! Воры замаяли. Уцелел, однако. Много мужей храбрых, скажу я тебе, полегло на дорогах от измены и братоубийства… Ой, как много!

– Э-эх, Минич, да тебя и не узнаешь!.. И не подумаешь, что сей воин – говядарь посадский…

Минин рассмеялся.

– Пять лет не слезаю с коня… Немудрено! Поди, на Нижнем посаде и забыли уж про меня…

– Да нет… как же так!.. Я-то тебя часто поминаю… Можно ли тебя забыть? Небось Кузьму все знают…

– Спасибо, Фома Демьяныч!.. Красен бой мужеством, а приятель дружеством… Спасибо! Кому ныне зверя-то сбываешь?

– Охлопкову Семке… твоему соседу…

– Не обижает?

– Ровно бы и нет… не бранимся… Не жилит… Грех бога гневить. Человек хороший.

– Отвык я от своего дела, Фома; чудно как-то и думать… Ну, прощай!

– Ну, езжай, езжай! Добрый час! Держись берега. Вон там, полевее, тропка есть. Постой-ка, постой!

Фома остановил Минина за палаш.

– Не спросил я тебя. Что слышно об ополчении-то, о Ляпунове? – спросил он, понизив голос. – Выгнали поляков из Москвы или нет?

Минин с досадой отмахнулся рукой:

– Не знаю. Послал я туда двоих: Мосеева да Пахомова. Бог знает, что привезут, какие вести.

И круто направил коня берегом.

За его спиной в раздумье остался Фома Демьянов. Долго с любопытством глядел он вслед Минину, пока тот не скрылся за поворотом реки.

Прибежал Фома в свою деревню – и прямо к попу, рассказал ему о том, что видел нижегородского говядаря Куземку, вернувшегося с войны. Зазнался человек – ни о чем говорить не желает, торопится к своей бабе на печку. При упоминании о Семке Охлопкове побелел весь. Жаден и завистлив Куземка, как и встарь. Ему до Москвы, стало быть, никакого и дела нет, лишь бы опять к лотку добраться… деньгу зашибать. И Татьяна его – жадоба такая же, и Нефед, сын, с базарной душой… обкатает хоть кого, не гляди, что молод, – не уступит отцу. Обовьют – не заметишь. Охлопков Семка куда проще и за зверя больше платит… не столь ужимист.

Фома Демьянов и впрямь был в обиде на Минина. В давние времена когда-то не поладили они; век он, Фома, не забудет, до самой смерти тех двух оленей, которых «вымозжил у него за бесценок говядарь Куземка». Фома злопамятен. Повсюду он осрамил его, пока тот ходил с Алябьевым против беспокоивших Нижний воровских шаек. За пять лет мало ли можно насолить человеку, коли он находится в отсутствии?

В Нижнем до сих пор немало недругов у Кузьмы среди торговых и служилых людей… Не нравился многим он своим языком, резок был.

– Пускай-ка теперь попробует поторгует!.. – ехидно подсмеивался Фома в разговоре с попом. – Ни одного гуртовщика, ни одного зверолова не втянет… Убогою куплею питался – так будет и ныне. Помню, всё помню. Чтоб подавился он моими оленями!

Поп был старый, отупел совсем оттого, что не знал, о каком царе молиться, а без этого и служба не в службу. Слушал рассеянно. Его мало трогала история с оленями.

Кузьма, расставшись с Фомой, тоже невольно вспомнил о том, как поссорился он со звероловом перед самым походом на осадивших город тушинцев. Фома был назойлив и мелочен и крепко дорожился своею дичью. А он. Минин, не любил зря швырять деньгами Был стоек в торговле, расчетлив. Расстались они врагами, а вот теперь он. Фома, делает вид, что радуется возвращению его, Кузьмы, в Нижний. Но кто же ему поверит?

«Как и в прежние времена, на глазах гладок, а на зуб несладок, – думает Кузьма, углубляясь в воспоминания. – Неспроста, знать, юлит. Назлобил, стало быть, в чем-нибудь… Эх-эх. люди!»

О торговле своей Кузьма вспомнил с раздражением. Но чем иным было жить?! Плотничать вздумал, да при царе Федоре судостроение на Волге остановилось, а там и судоходство нарушилось. Плотники оказались не у дел. Воры и на воде одолели. На нет сбились все дела в Нижнем. Ах, да в одном ли Нижнем?! Порядок нарушился не только на Волге, а и по всей земле. Без особого сожаления и без труда расстался тогда он, Кузьма, со своей торговлей. Вступил ратником в войско нижегородского воеводы Алябьева. Воевать с врагами пришлось как раз по душе и теперь не хотелось возвращаться к мясному лотку. Немало тушинцев и поляков сразил он своим мечом. Разве не достоин он, Кузьма, и впредь ходить на врагов! Нижний отстояли. А Москва?!

Вот и Копосово, где два года назад в это же время произошла жаркая битва с балахнинским воеводой Степаном Голенищевым и атаманом Тоскаевым – слугами самозванца! Долго бились тогда нижегородцы с польской конницей и с изменниками и разбили их наголову. Кузьма своими руками отнял пушку и знамя у врагов. Воевода Голенищев пал в бою. Нижегородцы казнили атамана Тоскаева и бывших с ним боярских детей. Поляки все до единого полегли костьми на копосовских полях. Этого боя под стенами Нижнего никогда нельзя забыть. Кузьма зарубил врага – балахнинца, хотевшего унести одну из отбитых у неприятеля хоругвей. Под его, Минина, присмотром военная добыча была свезена в Нижегородский кремль.

Посадские товарищи диву давались: откуда взялась такая прыть у говядаря, Кузьмы Минича? Человек-то ведь самый обыкновенный! И вдруг такой боец!

Минин подхлестнул коня и помчался по берегу Волги к Нижнему. Слезы выступили у него при виде речной шири, застывшей в ожидании ледохода. Вспомнилась вся тяжелая, полная унижений, борьбы за кусок хлеба жизнь. Волга, Волга! Одна ты все видела, одна ты все знаешь, одна ты утешала и поддерживала в тяжелые минуты! Уже доносятся звуки колокольного звона издали, с Дятловых гор, на которых широко раскинулся преименитый Нижний Новеград. Уже видна в ясном воздухе Кунавинская сосновая гривка. А вот и устье Оки, а на горе над Благовещенской слободой – родной бревенчатый домик.

Блеснули согретые солнечным светом склоны посадских оврагов. На них бревенчатые домишки, а на самом высоком холме – белее снега – кровля Нижегородского кремля.