— Иван Солоневич и его брат Борис Солоневич (Иван Солоневич об опыте жизни в тоталитарном государстве и об истории фантастического побега из концентрационного лагеря рассказывает в книге «Россия в концлагере», Борис Солоневич историю своей жизни и опыт заключения в Соловецком концлагере описывает в книге «Молодёжь и ОГПУ»).

И список можно продолжать. Причём речь идёт о людях, которые не просто выжили, а о тех, кто после заключения вернулся к своему призванию, кто сохранил в себе любовь, веру в добро, о тех, кто не ожесточился и не пал духом. То есть о тех, кто не стал жертвой травматического опыта. (Книги, написанные ими, необыкновенны! Особо стоит отметить последние, начиная с книги протоиерея Михаила Труханова.)

Травматический опыт применительно к теме заключения может быть отчасти выражен через устойчивое понятие «болезнь колючей проволоки». Термином «болезнь колючей проволоки» выражается комплекс травматических переживаний, охватывающих сознание заключённого. «Основным компонентом данной „болезни“ считается рано или поздно захватывающая людей апатия. Именно апатия, приходя на смену страху и ужасу, выступает третьей возможной реакцией человека — после паники и агрессии — на насилие, осуществлённое против него»[42].

Эта апатия запустила свои щупальца и в прославленного психиатра Виктора Франкла (при всём глубоком уважении к нему). В своей книге «Сказать жизни „Да!“», в главе, которая так и называется — «Апатия», он пишет: «Обхватив свою миску, я грею об неё окоченевшие руки и, хлебая суп, оборачиваюсь к окну. Оттуда на меня широко раскрытыми глазами смотрит этот труп. Ещё два часа назад мы с ним разговаривали! Я продолжаю хлебать… Если бы я чисто профессионально не удивился тогда собственному бесчувствию, то, наверное, этот эпизод даже не запомнил бы — настолько мало была окрашена чувствами вся та жизнь в целом».

Этот опыт глубоко разнится с опытом людей, основавших свою жизнь на парадигме православия. Многие из них демонстрировали совсем иное восприятие действительности, когда попадали в критические ситуации.

Здесь ради краткого примера можно упомянуть имена простых русских женщин, репрессированных в годы гонения на веру. Анастасия Кузьминична Мишина, состоявшая членом общины верующих, была арестована в 1945 году. «В это время судили группу пензенских верующих, некоторых из них уже приговорили к расстрелу. Анастасию заключили в одну камеру с пензяками, и она сказала, что осуждённые на смерть останутся в живых. Это было невозможно, но подвижница всю ответственность за пензенских верующих взяла на себя, и расстрел заменили заключением. В пензенской тюрьме верующие пели духовные песни, молились, получали передачи, так как народу к ним приходило очень много. Следователь не раз спрашивал Анастасию, на что она надеется, но получал лишь один ответ: „Надеюсь на Божию Матерь“. Наказание исповедница отбывала в одиночной камере (изоляторе) тюрьмы г. Владимира, откуда освободилась лишь в 1954 году, после смерти Сталина. <…> После освобождения подвижница жила в родном селе без права выезда. Долгие годы тюрьмы не сломили твёрдой веры Анастасии, не нарушили любви и мира в её сердце. Она по-прежнему оставалась человеком необыкновенной доброты, такой же улыбчивой, матерью семейства, наставницей общины».

Анна Петровна Мишина, также состоявшая в общине верующих, родилась в 1924 году, была заключена во время гонения на веру в лагерь в 1942 году. «В лагере, в Мордовии, заставляли работать практически без отдыха: день и ночь шили фуфайки для Красной Армии. К узникам обращались по номерам, нашитым на одежде, к некоторым применялись пытки. Ночами измождённых людей выводили на улицу, и каждый раз все думали, что на расстрел. Освободившись по амнистии в 1955 году (тринадцать лет заключения! — больше, чем у Виктора Франкла), Анна вернулась на родину, оставшись доброй и глубоко верующей женщиной»[43].

Не показывает ли в этих примерах свой след русская «ментальность», основанная в своих корнях (которые многими людьми утрачены) на деятельном понимании Евангелия, суть которого — любовь (понимаемая не в смысле раздачи бесплатных обедов или реализации социальных программ, хотя и обеды, и программы — дело нужное; речь идёт о том, что любовь к людям проистекает из приобщения к полноте Евангелия, а не из сухого осознания, что должно «благотворить неимущим»)?

«Русская идея, — писал Иван Ильин, — есть идея сердца… Она утверждает, что главное в жизни есть любовь и что именно любовью строится совместная жизнь на земле, ибо из любви родится вера и вся культура духа. И всё это не идеализация и не миф, а живая сила русской истории. О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также о свободолюбии русских славян свидетельствуют единогласно древние источники — и византийские, и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песнь есть прямое излияние сердечного чувства… этот дух живёт в русской поэзии и в русской литературе, в русской живописи и в русской музыке».

И, к сожалению, эта идея всё более и более утрачивается. И, соответственно, всё более и более набирает обороты страшный маховик травматического опыта.

* * *

Идея травматического опыта сопоставлялась выше с евангельскими словами, что по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь (Мф. 24, 12). Эти слова привлекли внимание и академика Ухтомского. Он считает исчезновение любви причиной того бедствия, о котором также говорится в Евангелии: люди будут издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную (Лк. 21, 26).

Одинокий, погружённый в самого себя и не ожидающий от окружающего ничего, кроме новых мерзостей, «постоянно задёрганный новыми ожиданиями бедствий, солипсический[44] человек уже сейчас настоящий мученик ада, сам диавол!» Ему некуда деться, в особенности, ему некуда деться от самого себя. Замыкаясь всё более и более в самого себя, он доходит до бреда величия. Осуждая всё и проклиная, он оправдывает только себя самого. И здесь — вершина безумия.

«Если только человек в текущих тяжестях жизни замкнётся в себе, потеряет спасительный светоч любви, он быстро скатится сначала до бреда преследования, до замкнутого в себе все-обсуждения, до бреда величия! Спасение здесь исключительно в любви, в одной только ней, открывающей человеку, что центр жизни не в нём, а в человеческих лицах и лице вне его! Так что, когда всё оскудеет и всё пройдёт, останется любовь, и она искупит и исцелит всё!» (Здесь Ухтомский цитирует известные слова святого апостола Павла, названные «гимном любви» (1 Кор. 13, 8–10); подробное объяснение этих слов даётся святителем Феофаном Затворником в его книге «Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла»[45].)

Почувствовав однажды лицо другого, человек приобретает нечто, что