Из Абдулино мы привезли мелкий картофель. А он такой крупный вырос! Все приходили смотреть, как кацапы картошку умеют выращивать. Видимо поэтому отца моего уговорили стать председателем колхоза, который надо было ещё организовать. Дали нам для жилья большой дом выселенного кулака. Правда, половину дома мы отдали кулаку обратно. Но тут же местные стали под двери подбрасывать записки, в которых было написано, сколько дней нам осталось жить. Вот тогда я и узнал, кто такие бендеровцы. Отец говорит: «Это не наше место. Жизни здесь не будет. Надо уезжать домой».

К тому времени в Оренбурге голод закончился. В Абдулино жила сестра отца. У неё было девять детей. Жили они все в маленьком домике. Мы вернулись и зиму прожили у неё. В этом домике нас, вместе взятых, в это время было больше двадцати человек. Спали вповалку на полу. Но весной мама с папой смогли купить свинарник в полуподвале, и мы поселились отдельно.

Помню, 22 июня 1941 года с утра шёл дождь. У столовой висел большой репродуктор, оттуда в десять утра прозвучало — началась война. Первые наши рассуждения были простые: это ненадолго, мы быстро победим. Патриотизм в то время был неописуемый, сейчас даже представить такое невозможно. Все говорили только одно: прямо сейчас пойдём в военкомат — и на фронт!

В этот день мы ждали приезда старшего брата, у него вечером 22 июня должна была состояться свадьба. Трое братьев жили с нами, их всех сразу забрали на фронт. А тот, который был на Украине, рассказывал, что его в первые дни войны заставили оповещать военнообязанных, и местные мужики разбегались и прятались, чтобы только в армию не пойти! Им ещё и второй раз пришлось от армии прятаться, когда наши в обратную сторону через границу пошли. И вот что интересно: после войны многие из них вдруг оказались инвалидами и ветеранами…

Брат Петя, который должен был 22 июня жениться, приехал на машине с зерном, разгрузился. После этого они с двумя другими братьями выпили какого-то одеколона, и все трое со своими машинами поехали на погрузку. Мобилизационная готовность была высочайшая: сразу подали железнодорожные платформы, туда загрузили машины и в тот же день отправили. Никакой паники, никакого беспорядка. Только женские слёзы и плач при проводах…

Петя срочную службу проходил в Монголии. Он только два года как вернулся из армии. Говорили, что там он был ранен. Но я сам не видел, с ним в бане никогда не был.

Сразу после возвращения из армии Петя увидел странный сон, что его наградили большой медалью во всю спину. Все удивлялись, что бы это могло значить! А у меня была тётя Маня, Мария Ивановна Зубкова. У неё от Бога был дар предвидения и исцеления. И она сказала родителям, что Петю на войне убьют. Шёл ещё тогда только 1939 год, никакой войны и в помине не было!

На войне Петя стал командиром взвода разведки в танковой бригаде. Прошёл Сталинград, Москву, Курск. А погиб он под Смоленском 13 августа 1943 года. Мы все обратили внимание, что пока его невеста его ждала, он был жив. А когда она вышла замуж за раненого, вернувшегося с фронта, брата убили…

У тёти Мани часто собирались верующие молиться. Их было человек десять. Они вроде чай садятся пить, а я на улице дежурю — смотрю, чтобы никто не подошёл. Если бы власти узнали, то их сразу бы забрали. Мои родители были люди верующие, а дядя до революции был священником, а потом его репрессировали. Мне очень долго родители запрещали даже имя его упоминать. Говорили: «Если где-нибудь о нём скажешь, то тебе сразу все пути будут закрыты». И вот что интересно: все, кто ходил к тёте Мане «чай пить», с войны вернулись живыми!

Позже, 5 августа 1942 года, на моих проводах в армию тётя Маня сказала (и всё сбылось!), сколько раз я буду ранен; о том, что получу высший боевой орден Красного Знамени, и назвала другие мои награды; также сказала, когда я приеду с фронта на побывку и когда окончится война. И ещё она меня так напутствовала: «Ты идёшь на защиту Святой Руси!». Не Родины, не Отечества, а именно Святой Руси. Папе тогда же наказала: «Это ваш последний сын, кормилец. Ты с молитвой за него клади тысячу земных поклонов ежедневно». И папа за меня так и молился.

В 1941 году мне не было восемнадцати лет, поэтому на фронт меня сразу не взяли. Но учёба моя закончилась, и я решил пойти работать. Устроился на масло-казеиновую фабрику. Дело это было знакомое, я на фабрике с шестого класса подрабатывал. Поэтому физически я всегда был крепким, мне это сильно помогло на фронте.

Директор фабрики меня очень любил. И вот почему. Наступает весна 1942 года. Директор в сердцах говорит: «Тары нет, транспорта нет… Всё забрали!». А у нас было много списанных машин. Говорю: «Давайте, я попробую починить». И я собрал три машины: два ГАЗ-АА и один ЗИЛ. Ведь братья у меня — шоферы, поэтому я на машине ездить начал со второго класса. А в шестом классе уже на пятитонной машине грузы возил. Отремонтированные машины отдали эвакуированным шофёрам, они были с Украины. Говорю директору: «Теперь-то отпустишь меня на фронт?». Уж очень он хотел мне бронь сделать.

Сам я обивал пороги военкомата, хотел в военное училище поступить. Хотя полного среднего образования у меня не было, но я уже был шофёром! И меня всё-таки отправили в танковое училище в Чкалов (так тогда назывался Оренбург).

Учили нас на командира экипажа лёгкого танка Т-70. У танка пушка калибра сорок пять миллиметров, пулемёт ДТ (пулемёт Дегтярёва танковый калибра 7,62 мм. — Ред.). Броня у танка всего пятнадцать миллиметров, держала только осколки и пули. Экипаж — два человека: водитель и командир. Командир сам заряжает, сам стреляет и из пушки, и из пулемёта. Короче, крутится в башне, как Фигаро. Меня именно в это училище взяли потому, что у этого танка два мотора автомобильных стоят, автомобильная коробка передач, почти вся ходовая часть автомобильная. На базе этого танка потом сделали самоходку СУ-76. В ней два бензобака, в них пятьсот семьдесят литров авиационного бензина. Горела эта самоходка, как свечка, да ещё и со взрывом… Фронтовое название у неё было «Прощай, Родина!». Именно на такой самоходке я потом и воевал.

Учились в Оренбурге мы больше года. Я очень старался: на перекурах все отдыхают, а я иду тренироваться в прицеливании. Ведь в танке нас всего двое с механиком-водителем. Никто ничего не подскажет, всё решаешь сам. И эта школа мне очень пригодилась на фронте. Там я хоть и был командиром экипажа, но пушку свою пристреливал под себя и стрелял из неё всегда только сам. На войне в самоходке я был хозяином своей жизни: или я, или — меня…

Получать танки нас отправили в Горький. Приехали — а танков хватило не всем (в 1943 году этот танковый завод разбомбили). Тех, кому машин не досталось, отправили на три месяца в Сызрань — переучиваться на самоходные установки САУ СУ-76. Эти три месяца мы еле-еле выдержали — от голода почти у всех началась «куриная слепота». Курсантский паёк сам по себе вроде нормальный, там и мясо должно быть, и масло. Но до нас паёк доходил не полностью — воровали… Ещё и поэтому мы все рвались поскорее на фронт — там хоть кормят нормально, первая норма. А солдатский паёк был по третьей норме — вообще жуть… Офицерам был положен ещё и доппаёк: масло сливочное, печенье, консервы рыбные. Но ни разу я не съел свой паёк сам, делили его на всех поровну, на весь экипаж.