— Скажите откровенно, Мольтени, тогда, у Баттисты, вы испугались, что вам придется делать кинобоевик? Он с улыбкой подчеркнул это слово.

— И продолжаю этого бояться, рассеянно проговорил я, тем более что сейчас на итальянских киностудиях наблюдается именно такая тенденция.

— Все это так, но вам-то бояться нечего, сказал он, и голос его неожиданно зазвучал твердо и властно, мы создадим психологический фильм, чисто психологический. Как я уже говорил вам в тот раз у Баттисты… я, дорогой Мольтени, не имею привычки делать то, чего хотят продюсеры… Я привык делать то, чего хочу я сам… В студии хозяин я, и никто другой… иначе я отказываюсь ставить фильм… Все очень просто, не правда ли?

Я ответил, что все это и в самом деле совсем просто, и в моих словах прозвучала неподдельная радость, ибо такое проявление независимости со стороны Рейнгольда сулило надежду на то, что мне легко удастся найти с ним общий язык и работа над сценарием будет не такой скучной и неприятной, как обычно. Помолчав немного, Рейнгольд продолжал:

— Теперь я хочу изложить вам некоторые свои соображения. Вы сможете вести машину и одновременно следить за ходом моих мыслей?

Я ответил: «Разумеется», однако, едва я приготовился внимать откровениям Рейнгольда, как с проселочной дороги на шоссе выехал запряженный волами воз, и мне пришлось резко свернуть в сторону. Машина накренилась, сделала зигзаг, и мне с трудом удалось выровнять ее, чуть не налетев на дерево.

— Пожалуй, вам следовало ответить: "Разумеется, нет", расхохотался Рейнгольд.

— Ерунда, сказал я, несколько раздосадованный случившимся, просто волы эти появились совсем неожиданно… Продолжайте, я вас слушаю.

Рейнгольд не заставил себя просить.

— Видите ли, Мольтени… я согласился поехать на Капри… потому что мы действительно собираемся вести натурные съемки на берегу Неаполитанского залива… Но это будет лишь фон… Вообще мы могли бы даже остаться в Риме… Ведь драма Одиссея вовсе не драма моряка открывателя новых земель или возвратившегося домой солдата… Это драма любого из нас… В мифе об Одиссее заключена подлинная история человека определенного типа.

Я сказал первое, что пришло в голову:

— В основе каждого из греческих мифов лежит человеческая трагедия, потому-то они не подвержены действию времени. Они бессмертны.

— Вот именно… другими словами, греческие мифы не что иное, как аллегорическое изображение человеческой жизни… Что же должны сделать мы, современные люди, чтобы воскресить эти столь древние и далекие от нас мифы? Во-первых, определить, какое значение могут они иметь для нас, современных людей, и, во-вторых, расшифровать, раскрыть, разъяснить их значение… Но сделать это следует живо, по-своему, не испытывая благоговейного трепета перед шедеврами греческой литературы, созданными на основе этих мифов… Приведу пример… Вы, разумеется, знаете пьесу "Траур идет Электре" О'Нила, по которой был поставлен фильм?

— Конечно.

— Так вот, О'Нил тоже постиг ту весьма простую истину, что древние мифы нужно толковать на современный лад. Так он и поступил в своей пьесе… Но я все же не люблю "Траур идет Электре"… и знаете почему? О'Нил позволил Эсхилу запугать себя. Он правильно посчитал, что миф об Оресте может быть истолкован психологически… Но, устрашившись темы, слишком буквально пересказал миф… Точно примерный ученик, пишущий изложение в школьной тетрадке в линейку… Так и чувствуется, что он писал по разлинованной бумаге, Мольтени.

Я услышал самодовольный смех Рейнгольда, пришедшего в восторг от того, как ловко он разделал О'Нила.

Теперь мы проезжали римскую Кампанью, совсем близко от моря, между отлогими холмами, склоны которых были покрыты золотистой спелой пшеницей, тут и там изредка попадались одинокие раскидистые деревья. Должно быть, мы намного отстали от Баттисты, подумал я: сколько я ни вглядывался, перед нами на дороге и когда она шла прямо, и когда петляла не видно было ни одной машины. Баттиста мчался сейчас, делая больше ста километров в час, где-то далеко впереди, он обогнал нас, наверное, километров на пятьдесят. Рейнгольд снова заговорил:

— Если О'Нил постиг ту истину, что греческие мифы нужно толковать по-современному, согласно последним открытиям психологии, ему не следовало так держаться темы, он должен был не бояться отойти от нее, раскрыть ее по-своему, обновить… А он этого не сделал, и его пьеса "Траур идет Электре" получилась скучной и холодной… как школьный урок.

— А мне она все же нравится, возразил я. Рейнгольд, не обратив внимания на мои слова, продолжал:

— Теперь мы должны сделать с «Одиссеей» то, что О'Нил не захотел или не сумел сделать с «Орестеей» Эсхила… Вскрыть ее, как на анатомическом столе, проникнуть в ее внутренний смысл, разобрать на составные части, а потом вновь собрать в соответствии с требованиями современности.

Так и не поняв, куда клонит Рейнгольд, я сказал первое, что пришло в голову:

— Внутренний смысл «Одиссеи» всем известен. Одиссей тоскует по дому, семье, родине, но на пути его встают бесчисленные препятствия, которые мешают его скорому возвращению на родину, домой, к семье… Вот в чем конфликт… По-видимому, любой военнопленный, любой солдат, задержавшийся после окончания войны по каким-то причинам вдали от родины, тоже своего рода маленький Одиссей.

Рейнгольд издал кудахтающий смешок.

— Я так и ожидал, что вы это скажете солдат, пленный… Однако дело совсем не в том, Мольтени… Вы ограничиваетесь только внешней, чисто фактической стороной… При таком подходе фильм, сделанный по «Одиссее», действительно рискует оказаться лишь обычным фильмом «колоссаль», приключенческим кинобоевиком, как того хотел бы Баттиста… Но Баттиста продюсер, и вполне понятно, что он мыслит таким образом… А вы, Мольтени, вы же интеллигент… вы умный человек и должны поработать головой… Попробуйте немножко поразмыслить.

— Именно этим я весь день и занимаюсь, сказал я немного обиженно.

— Нет, вы не хотите поразмыслить… Ну, подумайте хорошенько, постарайтесь вникнуть поглубже, и прежде всего учтите, что история Одиссея это история его отношений с женой.

На этот раз я промолчал. И Рейнгольд продолжал:

— Что нас больше всего поражает в «Одиссее»? Медлительность, с какою возвращается Одиссей, то, что он тратит на возвращение домой десять лет… И в течение этих десяти лет, несмотря на любовь к Пенелопе, о которой он так много говорит, пользуется всяким удобным случаем, чтобы ей изменить. Гомер старается уверить нас, что Одиссей только и думает, что о Пенелопе, только и желает поскорее оказаться с ней… Но можно ли верить ему, Мольтени?

— Если не верить Гомеру, сказал я шутливо, то уж прямо не знаю, кому же тогда верить.

— Себе самому, современным людям, умеющим разглядеть то, что скрыто за мифом… Мольтени, я читал и перечитывал «Одиссею» бесчисленное множество раз и пришел к выводу, что в действительности Одиссей, хотя, возможно, он и сам не отдавал себе в этом отчета, совсем не хотел возвращаться домой, не стремился вновь обрести Пенелопу… Таков мой вывод, Мольтени.