Но я не успокаивалась, наскакивать продолжала — нельзя было останавливаться, невозможно!

И вдруг что-то изменилось.

Какая-то неведомая сила смерчем разбрасывать разбойников повадилась. Витязи высокие — много их было или мало, неведомо мне — со всех сторон появились, на разбойников бросились, мигом их раскидали. Кого и убили тут же, на месте, одним движением перерезав горло, а то и вовсе головы свернули, что курям — двуликие силой обладали немереной. Кого оглушили, скрутили. Я не присматривалась, подбежала, подобралась к Дамиру и на колени перед ним рухнула. Глаза его закатились, посерело лицо, а из ран страшных, печатью смерти клейменных, кровь лилась с отвратительным бульканьем.

— Прости нас, Ведающая… — хрипло прошептал незнакомый двуликий, что подошел и рядом на колени опустился, — Мы вас возле камня потеряли. — А лес, что неподалеку на закате растворился, только тогда и признали Блуждающим, когда в мареве исчез. Всю ночь искали его, без устали, все утро бежали по вашему следу, без граней…Прости, что не поспели…

Но я лишь рукой махнула, прерывая.

Не нужны мне были объяснения, когда небо на землю падало.

Как чудо сотворить в лесу без чудес? Никак не возможно.

И потому мы бежали через лес, на опушку; бежали, будто от этого зависела жизнь всего Королевства.

Впрочем, так оно и было.

Обескровленный маг, сознание потерявший, был водружен на носилки, что сделали двуликие из веток да ветхих одеял; я и успела только найти в ближайших кустах медуницу, что кровь останавливала будто заговоренная, да смолу — живицу кедровую, которою я по пальцам растерла да на края ран нанесла. Лес пусть и блуждающий, магию потерявший, но травы и цветы в нем росли сплошь знакомые. И, не найдя более ничего чистого, на лоскутки разорвала свою все еще белую сорочку, которую сдернула с себя, никого не стесняясь, раздевшись до полного обнажения.

Все то время, что витязи дела заканчивали, я стрелу тянула, раны перевязывала, травами обкладывала, прикрывала, мазала и говорила, говорила, пусть маг и не слышал меня вовсе. Про все подряд говорила: про детство свое рассказывала, про то, как люблю его, про злость на предательство; про то, что происходило вокруг — как разбойничье логово жгли и ворошили, а оставшихся в живых разбойников уводили, чтобы отдать под суд людей добрых. И те, думаю, будут настолько добры, что просто их повесят.

— Вот открыл бы ты очи свои, Дамир, и меня рассмотрел бы полностью, — уж и до глупостей добралась, поливая солеными слезами тряпки, кровью моментально пропитавшиеся — А то другие рассмотрели, а ты — нет. Вот приходи в себя и рычи на меня за это. И за то, что ослушалась тебя. За все рычи, только молчать не надо.

Но гадкий маг молчал и глаз не открывал.

Лишь стонал иногда в беспамятстве, пока несли мы его через лес, изо всех сил несли.

Никогда я так не бегала, как в этот раз. Не разбирая дороги — двуликие вели чутьем своим звериным, от магии не зависящим — не глядя под ноги, не обращая внимания на ветви, что до синяков и глубоких царапин хлестали меня по лицу. Позабыв про стертые ноги, усталость, боль и жажду.

И гнала от себя ощущение, что поздно все. Не успеем. Спасти не успеем, поговорить не успеем — сгинет все, и маг сгинет, и его чувства.

И сердце мое вместе с ним.

Наконец, выскочили мы на опушку леса, оттащили Дамира подальше и тут же на колени я перед ним рухнула, глаза закрыла и все, что у меня оставалось, все что было в душе, в крови, перед ним раскрыла, в него влила. В структуры телесные рухнула, и ведение мое, что рыбка золотая в сетях, забилось, заколотилось от боли, от темноты и страданий любимого. Но стиснув зубы, я пила эту боль и ниточку за ниточкой, капельку за капелькой, волокнами и частичками восстанавливала телесные повреждения, что практически унесли жизнь мужчины. Наполняла его легкие воздухом, заставляла сердце биться, кровушку животворящую нести по обновленным сосудам; плоть и кожу срастаться заставляла. И молила, молила все силы существующие, все судьбы верующие, чтобы живым он остался. Для меня ли, не для меня — не важно.

Лишь бы жил и продолжал держать мое небо.

И когда почувствовала, что задышал он сам, что не осталось смертельных ран, что силы его огнем по венам потекли, разгорячая конечности, так не сдерживаясь более от усталости и радости, разрыдалась и к груди его прильнула, к устам своими прикоснулась, радуясь происходящему, как ничему прежде.

Но как только на поцелуй мой отвечать стал, потянулся ко мне всем телом, руками, уже крепкими, обнял, я тут же отстранилась и сердито молвила:

— Нет уж, сначала объяснений желаю. Никаких тебе больше поцелуев и спасений, пока не расскажешь мне, наконец, что за невеста у тебя.

Маг откинулся и вздохнул, улыбаясь:

— А когда же за спасение тогда благодарить? За то, что ты такая невероятная? Да разве на смертном одре говорят о чем то ином, кроме как о жизни?

— Ты уже на смертном одре. Хватит слов блудливых. Есть невеста или нет?

Вздохнул маг и виновато, но серьезно на меня посмотрел:

— Нет. Но была. Хотя и не было её…

— Ох, да что ж ты голову мне дуришь! Объяснись по-нормальному, а то оставлю тебя здесь валяться, как бревно срубленное, а сама с двуликими уйду!

— С какими двуликими? — маг огляделся и подмигнул. И я вслед за ним огляделась. И вправду, витязи, из соображений секретности, по граням ушли, спрятались; нам лишь лошадок наших вернули, да припасы.

Я рукой устало махнула и вставать начала. Но Дамир меня придержал:

— Не сердись, Руслана. Прости, что задолжал объяснения то. Я так разозлился сначала, тогда, когда ты исчезла, когда не дала мне ни возможности объясниться, ни записки не оставила, напугала меня, что даже подумать не мог, как рассказать. А потом… Еще раз обозлился, что, оказывается, ничего про себя не поведала. Правды не сказала. И даже вины за собой по этому поводу не чувствовала…

— Чувствовала, — буркнула я и отвернулась — Но не могла по-другому. И нельзя по-другому было — в таких вещах чутье важно, догадки самостоятельные, дабы мир держать в равновесии. Но я потом перед тобой виниться буду. Второй по очереди.

Маг кивнул и продолжил:

— Много раз хотел сказать — но прерывали нас. Да и ты не горела желанием выслушать меня. А я… не привык оправдываться…

— Даже когда надобно?

— Даже когда надобно…Но пусть сейчас наступило самое время. В общем, когда я был еще маленьким, у любимых друзей моих родителей дочка родилась. И, как часто это бывает в Пресветлом Королевстве, желая породниться не только по душе, но еще и по крови, по закону, договорились они, что когда дети подрастут, то поженятся.

— И договор подписали?

— На словах лишь — верили друг другу безоговорочно. И нам, детям, когда мы подросли, об этом сообщили. Нет, не заставляли нас, но подталкивали друг к другу. И так уж получилось, что Орина влюбилась в меня, как могут влюбляться в портрет, художником нарисованный. Никогда не были мы близки особо, но ей то, что и мне, все хорошее рассказывали, да и на балах и встречах прочих поближе подпускали, чтобы привыкали мы друг к другу. Вот и повелось, что считала она меня своим единственным суженым, хоть прочим, к нашим семьям отношения не имеющим, мы так и не представлялись. А я…