Доктор Линниман, кажется, обиделся. Его светлые, почти неразличимые брови удивленно поползли вверх.

– Мистер Лайтбоди, – начал Линниман, взглянув в блокнот, а потом вновь воззрившись на пациента с тихой профессиональной укоризной. – На этом этапе я не готов поставить вам диагноз. Это еще самое начало. Нам понадобятся анализы крови, мочи, кала. Вас обследуют в рентгеновском кабинете. Потом в гастроэнтерологическом отделении. Наши специалисты проверят ваши зубы, глаза, миндалины, язык. Нам нужно установить, сколько ацетона поступает в ваши легкие, получить образцы желудочного сока и так далее. Полную картину мы получим только к вечеру, никак не раньше. То есть я, конечно, могу высказать предположение, исходя из цвета вашей кожи, налета на языке, болезненного вида и общей истощенности…

Тоскливое чувство обреченности вновь обрушилось на Уилла, но он решил не поддаваться. Истощенность? Болезненность? Кажется, этот наглый, самоуверенный, надутый, мордастый шакал осмеливается выносить ему приговор?

– Вообще-то, – Линниман уже не говорил, а вещал, читал лекцию, – к нам попадает множество пациентов, похожих на вас. Но я просто не хочу делать преждевременное заключение. И все же симптомы известны: нервное истощение, кофейная невралгия, гипергидрохлория. Ну и, конечно, автоинтоксикация.

Уилл чувствовал, что тонет, идет на дно, погружается в темную пучину.

– А где моя жена? – вскрикнул он, вскочив на ноги. Это отчаянное усилие отняло у него последние силы. – Где Элеонора?

* * *

Сестра Грейвс ждала его в коридоре. Тускло поблескивали керамические плитки, тихой вереницей проезжали мимо пациенты в креслах-каталках, повсюду сновали медсестры и другой персонал. Кофейная невралгия. Гипергидрохлория. Автоинтоксикация. Все это был медицинский жаргон, шаманство какое-то. Ну выпивает он по три-четыре чашки кофе в день, и что с того? Ведь это же не цикута, не стрихнин! И все же, когда сестра Грейвс, улыбаясь и мило болтая, вела его в рентгеновский кабинет, Уилл чувствовал себя раздавленным бременем мрачных пророчеств Фрэнка Линнимана. Обследование еще не началось, а он, Уилл Лайтбоди, уже со всех сторон обклеен зловещими ярлыками.

В животе забурчало, колени предательски задрожали. А сестра Грейвс тем временем ввела его в уютную комнату. Уилл переминался с ноги на ногу посередине приемной, а его спутница передавала доктору какие-то бумажки и медицинские карты. Доктор был маленький, сухощавый, с прямым пробором, раскосыми глазами и моноклем. Уилл расстроился, когда сестра Грейвс шепнула ему, что уходит и вернется через двадцать пять минут. Хотя что в этом удивительного? У нее наверняка есть дела поважнее, чем водить его целый день за ручку. Лайтбоди сел в углу под раскидистой пальмой. Разумеется, у сестры Грейвс есть другие пациенты. Еще у нее есть семья. Ей нужно завтракать, обедать, развлекаться. Не вся же ее жизнь проходит в санаторских стенах.

Кроме Уилла, в приемной дожидались еще четверо мужчин и две женщины, ерзая на изуверских креслах. Это все были люди молодые – лет тридцати-сорока – и по виду совершенно здоровые. Надо полагать, только по виду. Кто знает, какие страшные недуги таила в себе эта обманчиво цветущая плоть, какие роковые секреты обнаружит всепроникающее око рентгена? Лайтбоди попытался устроиться в кресле поудобнее, но из этого ничего не вышло. Сиденье не было предназначено для комфорта. Куда уютнее человек чувствовал бы себя, просто лежа на полу, свисая с потолка или же томясь в трюме рабовладельческого корабля где-нибудь у побережья Африки. Уилл подался вперед, скрючился и стал листать бэттл-крикскую газету «Утренний обозреватель», оповещающую читателей о новорожденных телятах и несчастных случаях на сельскохозяйственном производстве.

На чтение этого печатного органа Лайтбоди потратил десять минут своей драгоценной жизни, а затем взялся за газету «Кредо Бэттл-Крик», издаваемую доктором Келлогом специально для пациентов Санатория. На первой странице, между статьей, превозносящей достоинства Санатория (автор – старый кровосос-миллионер из Сан-Франциско), и цветистым очерком о флорентийской вилле графини Спаланкаре, в изящной рамочке были напечатаны имена вновь прибывших. Уилл прочел слова, увековеченные в типографской краске: «Мистер и миссис Уильям Фицрой Лайтбоди из Петерскилла, штат Нью-Йорк». Закинув ногу на ногу, он удовлетворенно хмыкнул. Пусть их поселили в разных номерах и на разных этажах, но здесь, на газетном листе, они продолжают оставаться мужем и женой.

Из двери, ведущей в святилище, выглянул жрец и позвал:

– Миссис Пратт!

Одна из дам поднялась и, легко ступая, пересекла комнату. Уилл оценивающе посмотрел на нее: на вид не больше тридцати; хорошо одета; не хромая, не горбатая, руки-ноги на месте, язв и оспин на коже не заметно; походка самая что ни на есть правильная, бэттл-крикская – плечи расправлены, а грудная клетка выпячена вперед, словно она всю жизнь провела в «физиологическом кресле» доктора Келлога. Что же с ней не так? Должно быть, какая-нибудь внутренняя болезнь, предположил Лайтбоди. Что-нибудь потаенное, сокрытое под юбками… От одной мысли о том, что может быть сокрыто под юбками у миссис Пратт, Уилл утратил душевное равновесие и почувствовал, как некая часть его тела затвердевает.

Господи, он сошел с ума. Что с ним тут творится? Ведь еле ходит! Сначала мисс Манц, потом сестра Грейвс, а теперь еще эта незнакомая женщина – страдалица и бедняжка. Как могут у него быть на ее счет нечистые мысли! Она сидит здесь, в приемной рентгеновского кабинета, можно сказать, на ладан дышит, а у Уилла эрекция.

Он вспомнил, как садовник каждое лето истреблял у них на газоне сорняки. Они валялись жалкими, безжизненными кучками – умерщвленные, иссохшие, превратившиеся в мусор. И все же, прежде чем умереть, они посылали по ветру белые семена, и те порхали над травой, словно в августе вдруг начался снегопад. Вероятно, и с ним происходит то же самое. Он умирает, и его тело из последних сил отчаянно пытается забрызгать все вокруг семенем, чтобы сохраниться в потомстве любой ценой, пусть даже вне уз брака и вообще без подобающего вместилища. Дарвинизм, вот что это такое. У Уилла отобрали его дочурку, и теперь голоса первобытных предков, напуганных тем, что род пресечется, побуждают своего потомка к приапической активности. Вот у него и начинает торчать при виде любой мало-мальски привлекательной женщины… Тут Уилл сообразил, что так пялиться неприлично, и опустил глаза. Прочел еще раз: «Мистер и миссис Уильям Фицрой Лайтбоди». Элеонора, где ты? Ты мне так нужна!

– Мистер Лайтбоди?

Из двери снова выглянул человечек в белом халате, с несокрушимой фирменной улыбкой на физиономии.

– Прошу вас пройти сюда.

* * *

Весь остаток утра Уилл провел, знакомясь с новейшими достижениями диагностической науки.

Сначала он стоял перед рентгеновским аппаратом и старательно делал вдохи-выдохи, следуя указаниям восточного человека доктора Томоды (доселе Уиллу видеть живых японцев не приходилось) и его тщедушного ассистента.

– Сильно дышать совсем нельзя, – сурово говорил доктор Томода, поблескивая моноклем. – А теперь полный легкий – «пуф-пуф».