Для демонстрации ассистент стал показывать, как нужно дышать.

– Вот так нужно брать воздух при помощи легкий, – торжественно объявил Томода.

Ассистент выбрался из аппарата и неуверенно улыбнулся. Вид у него был какой-то усталый – должно быть, ему до смерти надоело просвечивать свои кости перед каждым пациентом, не умеющим правильно дышать.

Затем Уилл отправился в ЛОР-отделение. Там доктор с колючей, клочковатой бороденкой принялся изучать различные полости головы Уилла, развлекая пациента рассказом о своих прошлогодних достижениях по части гольфа. Лайтбоди чуть не уснул под драматичное описание точнейшего броска в третью лунку. Реальные визиты к врачу выглядели совершенно иначе. Ответы докторов звучали уклончиво, понять в них что-либо было невозможно. Информация о здоровье таилась в костях и внутренних органах, воровато струилась по венам, таилась в кишках. Никакой ясности – только вердикт. Жить или не жить.

Минут двадцать повозившись с носом, ушами и горлом пациента, врач отложил свои железки. Уже в третий раз после прибытия в Санаторий Лайтбоди услышал, что на языке у него налет (хоть и непонятно было, какое отношение этот факт имеет к здоровью или нездоровью), что питаться нужно правильно, а еще неплохо было бы заняться физическими упражнениями на открытом воздухе – может быть, каким-нибудь видом спорта, или поработать с гирями и штангой, или же просто побольше гулять. Этот совет Уилл получил уже на выходе.

Потом сестра Грейвс отвела его в динамометрический кабинет, где производили измерения мышечных способностей пациентов. Уилла уверили, что вся их механика была изобретена всемогущим Шефом исключительно ради научно-диагностических целей, однако, с точки зрения Лайтбоди, динамометрические забавы сильно смахивали на немудрящие ярмарочные развлечения, где тоже нужно тянуть канат и бить молотом по железяке.

А утро еще только начиналось. Лайтбоди сдал анализ крови, подвергся неприятному знакомству с гастроскопом и ректоскопом, подышал в трубочку с прозрачной жидкостью (для замера ацетона в продукте выдоха), побегал по конвейеру, после чего маленький суетливый докторишка с огромным хронометром долго щупал ему грудь и что-то чиркал на листке с факсимильной подписью Джона Харви Келлога.

В час дня сестра Грейвс передала пациента на попечение деревянно улыбающейся миссис Стовер, и Уилл вновь оказался в столовой, рядом с Харт-Джонсом, мисс Манц и всей прочей компанией. Он мрачно потыкал ложкой в «рис по-каролински»; пожевал тостик из хлеба с отрубями. Если Элеонора и присутствовала в столовой, то Уилл ее не заметил. Хотя, по правде сказать, после битвы с «универсальным динамометром» у него уже не оставалось сил, чтобы вертеться по сторонам.

Слава богу, добрый доктор Келлог, мудрец и благодетель человечества, предусмотрел для пациентов час послеобеденного сна. Это было весьма кстати, однако выяснилось, что спать придется не в номере, а на веранде, где царствовал пасмурный и пронизывающе холодный ноябрь. Дело в том, что доктор Келлог свято верил в целительную силу природы и был сторонником сна на свежем воздухе в любое время года.

От сестры Грейвс Уилл получил грелку, потом служитель (как его звали – Ральф?) укутал отдыхающего таким количеством шерстяных одеял, что Лайтбоди чуть не задохнулся. На голову ему нахлобучили колпак, после чего выкатили на веранду и переложили с каталки в шезлонг, лицом к солнцу. Точнее говоря – к той части неба, где сейчас находилось бы солнце, если б оно благоразумно не перебралось на юг, подальше от холодов.

Уилл уставился в свинцовое небо. По обе стороны от Уилла длинной шеренгой расположились другие отдыхающие – похожие на куколок бабочек или новорожденных младенцев. Чувствуют ли они себя такими же идиотами, как я? – подумал Лайтбоди. Взрослый человек, гражданин, лежу тут на веранде под мичиганским ветром, будто это какой-нибудь Лазурный берег. За перилами, на пожелтевшей, выстуженной лужайке разгуливала парочка оленей, тыкаясь носом в кормушку с сеном. Как это ни странно, Уилла начинало клонить в сон.

Тут он вдруг услышал тихий голос, донесшийся откуда-то из серой мглы.

– Здравствуйте, – прошелестел голос. – Очаровательный сегодня денек, не правда ли?

Поворачиваться, когда на тебе такое количество одеял, совсем непросто, но Лайтбоди сделал усилие и посмотрел вправо. Увидел точно такой же колпак, здоровенный носище, зажмуренные багровые веки.

– Да нет же, – раздалось тихое хихиканье. – Я слева.

Уилл с трудом развернулся в противоположную сторону. Ледяной порыв ветра обжег его незащищенный подбородок, струйка холодного воздуха скользнула за ворот. Слева обнаружилась мисс Манц, глядевшая на Уилла своими желто-карими глазами.

– Это вы, мисс Манц? – на всякий случай спросил Уилл. Она снова хихикнула, теперь погромче.

– Правда, здесь уютно?

Из распухших лиловых губ и бенедиктинового коса поднимались облачка пара.

Уютно? Вообще-то, у Уилла было совсем иное представление об уюте. Сидеть где-нибудь в таверне, перед тарелкой мяса, с картошечкой, с бокалом хорошего эля. Ну и, конечно, иметь такой желудок, который способен все это переварить. Но нужно было соблюдать учтивость. Уилл вспомнил, что мисс Манц, несмотря на необычный цвет лица, не так уж дурна собой. К тому же она так посмотрела на него в коридоре вчера вечером… Ее номер по соседству с моим, подумал Лайтбоди и вновь ощутил нечто вроде чувственного шевеления в теле.

– Да, – вымолвил он в конце концов.

Жаль, что миссис Стовер посадила его за столом так далеко от мисс Манц. Этот чертов Харт-Джонс все время болтал, и Уиллу во время трапезы не удалось перекинуться с девушкой даже парой слов.

Внезапно лицо мисс Манц оживилось, глаза загорелись, на устах появилась таинственная улыбка; барышня удовлетворенно вздохнула, откинулась назад и заскользила мечтательным взглядом по облакам, по голым деревьям, по оленям на лужайке. Прошла минута. Яростный шквал ветра, налетевший с черных ледяных просторов озера Мичиган, тряхнул веранду, расшвыряв смятые бумажки.

– Правда, они прелестны? – прошептала мисс Манц.

– Кто? Олени?

– Да. Такие грациозные. Они – органичная часть природы, которую мы уродуем своими ружьями, сетями, изгородями, шоссейными дорогами, кирпичными домами… А они – они на своем месте.

Лайтбоди от души с ней согласился, хоть в душе и причислял бедных животных к Келлоговым пропагандистам, а от одной мысли о стейке из оленины (сочном, обрамленном кружочками морковки и лука, спрыснутом тимьяновым маслом) у него потекли слюнки.

– Да, чудо как хороши, – сказал он вслух.

Теперь, когда у них с мисс Манц завязался разговор, поневоле полезли в голову мысли о печальном. Чем она, собственно, больна? Это смертельно? Заразно? Он знал, что Шеф строго-настрого запрещает пациентам говорить о болезнях, поскольку это называется «негативное мышление», но любопытство возобладало. Откашлявшись и глубоко вздохнув (холодный воздух пробрал его до самого копчика), он начал: