Прежняя левацкая схема, где хорошие народовольцы взрывали плохого царя, хорошие большевики преследовались плохим Сталиным, хорошие диссиденты разрушали мрачную империю, сменилась еще более однозначной оценкой. В России всегда и на всех уровнях царила античеловеческая культура ненависти. Ни Ленин, ни бомбисты не были исключением. Это точное повторение теории Фридриха Энгельса о неспособности русских ни к созданию рационального буржуазного государства, ни к правильной революции. Вместо этого возникают два одинаково презирающих народ и человека полюса ненависти и насилия. Выбор между «русской властью» и «русской революцией» смысла не имеет.

Нелегально и по подложным документам побывав в Чечне, Глюксман окончательно уверился, что в России восстанавливается самодержавие, и призвал западных лидеров бойкотировать Путина, ссылаясь на Солженицына, призывавшего когда-то к бойкоту СССР. Он сравнивал Грозный с руинами Варшавы, разбомбленной в 1944-м, и сетовал на равнодушие гаагского трибунала.

Россия по Глюксману это набирающая вес тирания, управляемая тайной полицией, организующей показательные отравления последних сторонников свободы по всему миру. Она тормозит демократические революции на всем постсоветском пространстве. Интеграция такого государства в Европу маловероятна и опасна. Именно Россия становится второй после «фашислама» угрозой для свободы. В крайнем случае, третьей — после Китая.

7

Французские «новые» не любят Россию. Православные евразийцы терпеть не могут Францию и вообще весь разложившийся Запад. Вроде бы — непримиримые враги. Хотя на самом деле между придворными мыслителями Саркози и Путина очень много общего.

И те, и другие мечтают изменить мир к лучшему. При этом, глядя по сторонам, и те, и другие, констатируют: массы не готовы и никогда не будут готовы реализовать свои интересы. Французы не понимают своего блага, а русские — своего. А значит, узкий круг ответственных интеллектуалов обязан сделать все сам. Чтобы изменить мир к лучшему, нужно на время установить полный контроль над ситуацией. Зато когда ситуация изменится, а на земле расцветет райский сад, все поймут, что эта временная диктатура была правильной. Сама же она после этого растает за ненадобностью под солнцем свободы как весенний лед.

Проблема сводится к вопросу: насколько само сочетание слов «воспитательная диктатура» является оксюмороном? То есть вообще могут ли эти два слова стоять рядом? Помнится, эта тема не давала покоя кумирам нашего детства братьям Стругацким. Именно об этом написаны их лучшие романы — от «Трудно быть богом», до «Отягощенных злом».

Диктаторы быстро осознают себя гарантами порядка. А воспитатели еще быстрее превращаются в тех самых «детей», которых пожирает мать-революция. Вместо обещанного всеобщего осознания начинается отупляющая пропаганда, главная мысль которой: другой альтернативы нет.

Именно на эти грабли в свое время наступили большевики 1917-го, председатель Мао, кубинские герильерос и даже гайдаровские демократы начала 1990-х. И иногда кажется, будто иначе быть не может, мир не изменишь… но нам много чего кажется

Однажды, в толпе несогласных, когда выкрики «Свобода! Освобождение!» утомляют и режут слух, спрашиваешь себя и других: кто, собственно, и от чего освобождается? Требуется назвать точный адрес. Если освобождение возможно, то кто на него способен?

1

Закончившийся ХХ век предоставил кучу примеров того, как освобождение гигантских коллективов обернулось большим рабством для окружающих и поражением для самих этих громоздких систем. Себя освобождали нация, класс, цивилизационный тип, «культурное пространство». Но эти мнимые сообщества были слишком велики для свободы. Даже после так называемого освобождения взлететь у них не получалось. Выходила красная диктатура или коричневый рейх.

Другая крайность: клинический индивидуализм, переразвитый культ всеобщей «особости», «неповторимости» и «отсутствия общих рецептов». Бальзам на душу инфантилов всех времен и народов. Один человек, обособленная личность, экспериментирующее сознание — для освободительного проекта это слишком мало.

Надежда на то, что освобождение будет достигнуто гигантскими социальными машинами, породила в истекшем веке тоталитаризм любых возможных вариантов. Ставка на одинокую бунтующую фигуру, ищущую непередаваемый опыт подлинной экзистенции, слишком многих привела если не к суициду, то, по крайней мере, к психиатру. Либо тоталитарный оптимизм, меняющий мир в простую и жестокую сторону. Либо либеральный пессимизм, вызванный невозможностью в одиночку влиять на качество бытия.

Выход из этой вилки многие ищут в малых коллективах непосредственно знакомых друг с другом людей. Их объединяют общие, альтернативные мейнстриму, история, переживания и открытия. Это «новые кланы», о которых писал LSD-гуру Тимоти Лири, «партизанские отряды», на создании которых настаивал маоист Маригелла, «автономные зоны», передвижения которых исследовал суфий и анархист Хаким Бей.

Сеть анархистских ячеек постпартийного типа это единственное, что придумано интеллектуалами вместо ловушки воспитательной диктатуры. Негри и Хардт, авторы «Империи», ставшей Библией антиглобалистов, предполагают, что только такая мировая сеть и может стать прообразом будущего общества. Общества, в котором нет ни элиты, ни масс.

Такие объединения вырастают вокруг культовых рок-групп. Или возникают из художественных сообществ, экологических поселений. Ими могут стать даже некоторые новейшие секты. Это не значит, будто такие группы автоматом застрахованы от тоталитаризма или индивидуализма. Тем более это не значит, что все небольшие коллективы, претендующие на культовый статус, действительно обладали чем-то, кроме амбиций. Зато это значит, что никому не известно другого пути к освобождению себя и других. .

Остальным остается или хором молиться на уходящие в небо каменные глыбы вождей или в одиночку верить в американскую мечту, уточняя ее по рекламным биллбордам.

2

Совсем молодым я прожил некоторое время в северном православном монастыре. Своих взглядов я ни от кого не скрывал и частенько обсуждал их с одним из монахов.

Однажды он сказал мне:

— Зачем мне строить какой-то новый коммунизм, если в монастыре я уже нашел свой собственный?

Я вежливо называл минусы такого коммунизма. Недемократическую, а то и тоталитарную, систему управления. Фактическую цензуру на многие темы и тексты. Навязываемый статус авторитетов тем, кто пока еще не готов этот статус признать. Чрезмерно жесткие наказания. Ну и все в таком роде.

Отвечая, мой собеседник, настаивал на добровольном выборе такой жизни всеми монахами. А потом признался:

— В любом случае, я лучшего коммунизма не видел.

До двадцати лет он жил в советском обществе, а потом ушел в монастырь. И этот уход стал для него уходом из «ненастоящего» коммунизма с фальшивым единением всего народа в «настоящий», с крепкой общинностью и постоянным коллективным переживанием смысла жизни и связи с историей всего мира.