Этот вывод показался мне весьма точным. Чем дольше я всматривалась в левую сторону лица, примечая свои скрытые черты, тем яснее видела свое сходство с бедняжкой – никогда не думала, что мы настолько похожи. Ее профиль – когда она спускалась по лестнице с отсутствующим, горестным взглядом, мешая нашим детским играм, – жил во мне все это время и сейчас отражался в зеркале. Женщина из зеркала заговорила со мной:

– Не забывай, что собака умирает, а у Джанни температура из‐за кишечной инфекции.

– Спасибо, – ничуть не испугавшись, поблагодарила я.

– За что спасибо? – удивленно спросила Илария.

Я встряхнулась.

– Спасибо за то, что хочешь мне помочь.

– Но ты даже не сказала, что мне делать!

Улыбнувшись, я ответила:

– Иди за мной, я тебе покажу.

Я двинулась вперед. Мне казалось, что я превратилась в бесплотный дух между плохо пригнанными половинками одного существа. Как же трудно передвигаться по такой знакомой квартире! Все пространство поделилось на разрозненные, далеко отстоящие друг от друга плоскости. Когда‐то, пять лет тому назад, я в мельчайших подробностях изучила квартиру, тщательно обставляя ее. А сейчас я не понимала, сколько нужно пройти от ванной до гостиной, от гостиной до кладовки, от кладовки до входной двери. Меня кидало то туда, то сюда, словно в какой‐то игре, причем так сильно, что я даже почувствовала головокружение.

– Мама, осторожно! – сказала Илария и схватила меня за руку. Я шаталась, возможно, я готова была упасть. Когда мы подошли к входной двери, я указала дочке на ящик с инструментами.

– Бери молоток, – сказала я, – и иди за мной.

Мы пошли обратно; она радостно несла молоток обеими руками и наконец‐то выглядела счастливой от того, что я ее мать. Это меня обрадовало. В гостиной я сказала ей:

– А теперь стучи молотком в пол. И не останавливайся.

На лице Иларии появилось довольное выражение.

– Синьор Каррано сильно рассердится.

– Вот именно.

– А если он придет и станет ругаться?

– Позовешь меня, и я с ним поговорю.

Девочка вышла на середину комнаты и принялась долбить пол, крепко обхватив молоток обеими руками.

Теперь нужно пойти посмотреть, как там Джанни. Я совсем о нем забыла, что же я за мать?!

Обменявшись напоследок взглядом с Иларией, я уже собралась было уходить, как вдруг рядом с книжным шкафом заметила посторонний предмет – баллончик с ядом от насекомых. Ему положено было находиться в кладовке, однако вместо этого он валялся тут, на полу, со следами зубов Отто. Пес отгрыз даже белый клапан распылителя.

Подняв баллончик, я внимательно его осмотрела, растерянно огляделась по сторонам и увидела, что в комнате снова появились муравьи. Они бежали цепочкой по низу книжного шкафа, они вернулись, чтобы оккупировать квартиру; возможно, только эта черная нить и удерживала тут все в целости, не давая нашему жилищу распасться на части. Если бы не их упрямство, то Илария сейчас разбивала бы пол намного дальше от меня, чем есть на самом деле, детская, где лежит больной Джанни, превратилась бы в неприступную крепость с поднятым мостом, а кабинет, в котором умирает Отто, – в лепрозорий, куда никому нет ходу. Ну, а мои чувства, мысли, воспоминания о пережитом, чужие страны и мой родной город, стол, под которым я слушала истории матери, рассыпались бы в этом раскаленном августовском сиянии в пыль. Оставь муравьев в покое! Возможно, это не тот враг, с которым стоит бороться: не нужно было их травить. Цельность предметов иногда зависит от весьма неприятных вещей, хотя и кажется, что они только нарушают связи.

Эту последнюю мысль я озвучила таким громким голосом, что от неожиданности даже подскочила: голос был не мой. Я четко его слышала, он даже перекрыл гул от прилежных ударов Иларии. Я перевела взгляд с баллончика, который держала в руках, на письменный стол. Тело бедняжки, тело из папье-маше, сидело за моим столом – кустарно слепленные друг с дружкой оба моих профиля. Она жила благодаря моим венам – я видела их: красные, обнаженные, влажные, пульсирующие. И горло, и голосовые связки, и дыхание, приводившее их в движение, – все это было моим. Произнеся эти нелепые слова, она снова принялась писать в моей тетради.

И хотя я не тронулась с места, мне было видно, что именно она писала. Свои заметки – на моих страницах. Эта комната очень большая, она пишет моим почерком, я не могу собраться с мыслями, я не понимаю, где нахожусь, что я делаю и почему. Долгая ночь все тянется и никак не проходит, поэтому муж меня и бросил, он хотел, чтобы ночи мчались, быстро мчались до тех пор, пока он не состарится и не умрет. Чтобы писать хорошо, чтобы докопаться до сути вещей, мне требуется маленькое безопасное укрытие. Нужно отбросить прочь все лишнее. Сузить пространство. Писать правдиво – значит говорить из глубин материнского чрева. Переверни страницу, Ольга, еще раз начни все сначала.

Я не спала прошлой ночью, сказала мне женщина за письменным столом. Однако я помнила, как ложилась в постель. Я немного поспала, встала, опять заснула. Наверное, я упала на простыни очень поздно, всем телом, поперек кровати: поэтому и проснулась утром в непривычном положении.

Будь внимательна, пересмотри все факты. Еще ночью что‐то во мне подалось и сломалось. Рассудок и память мне изменили – такое случается от большого горя. Я убедила себя, что иду спать, а на самом деле не пошла. Или же я легла, а затем встала. Непослушное тело. Оно писало в моей тетради. Исписывало страницу за страницей. Оно писало левой рукой, чтобы побороть страх, преодолеть унижение. Скорее всего, все было именно так.

Я встряхнула баллончик: может быть, я целую ночь сражалась с муравьями – безуспешно. Я разбрызгала яд по всей квартире, поэтому Отто при смерти, а Джанни тошнит. Но может, и нет. Мои темные стороны выдумывали для Ольги мнимые грехи. То, что я видела себя неряшливой, безответственной, ни на что не способной, катящейся вниз, могло усугубить реальное положение вещей и помешать установить рамки, понять, кто я есть на самом деле.

Поставив баллончик на полку, я тихонечко попятилась к двери, словно не хотела мешать женщине за письменным столом, которая снова взялась за ручку, и Иларии, не прекращавшей стучать по полу. Я опять направилась в ванную, отбиваясь от мнимой вины. Бедный мальчик, мой ласковый сынок. Я принялась искать в аптечке новалгин, а найдя, накапала двенадцать капель (ровно двенадцать) в стакан с водой. Неужели я была такой невнимательной? Неужели ночью я распрыскала весь яд и не открыла окна?

Еще в коридоре я услышала рвотные позывы Джанни. Он свесился с кровати – глаза широко открыты, лицо побагровело, рот разинут. Его сотрясало изнутри, но – понапрасну. К счастью, я не могла долго ничего удерживать – ни мысль, ни переживание, ни подозрение. Картина опять начала меняться – новые факты, новые версии. Я вспомнила о пушке возле Цитадели. Может быть, внутри этого орудия Джанни заразился какой‐то диковинной экзотической болезнью – метка, посланная дошедшим до точки кипения миром, который размывает границы, делает далекое близким, ниспровергает устои, распространяет старые и новые виды ненависти, доносит сюда чужие войны… Я была в плену страхов и видений. Вселенная здравого смысла, которую я получила, перестав быть подростком, истончалась. Сколько я ни старалась действовать взвешенно, не торопясь, все равно этот мир вращался вокруг меня слишком стремительно; из шара он превратился в тонюсенькую круглую столешницу – настолько тонкую, что если отколоть от нее кусочек, то будет видно, что внутри, в серединке, она полая и вот-вот станет размером с обручальное кольцо, а затем и вовсе исчезнет.