К примеру, заново учиться пользоваться ключом. Возможно ли, чтобы Марио, уходя, заставил мои руки разучиться это делать? Возможно ли, чтобы все началось еще тогда, в деревне, когда его самозабвенная симпатия к тем чужим женщинам принялась разъедать меня изнутри, лишая мои пальцы ловкости? Возможно ли, чтобы начало боли и разладу было положено тогда, когда он только опробовал прямо у меня на глазах счастье обольщения, так что я все чаще ловила у него на лице проблески удовольствия? Эти подозрения я, впрочем, сразу же отбрасывала, чтобы ненароком не разрушить наши отношения.

Илария вовремя уколола меня несколько раз. Мне стало так больно, что я вздрогнула, и она, отшатнувшись, воскликнула:

– Ты же сама попросила!

Кивнув в знак согласия, я жестом успокоила ее, одновременно потирая другой рукой исколотую лодыжку. Я снова попыталась открыть дверь – и снова у меня ничего не вышло. Наклонившись, я внимательно осмотрела ключ. Было ошибкой стараться припомнить привычное движение. Нужно вырвать его из памяти. Под изумленным взглядом Иларии я прижалась к ключу ртом, попробовала его губами и почувствовала вкус пластика и железа. Затем я вцепилась в него зубами и попробовала повернуть. Я сделала это резко, словно хотела удивить ключ, приписав ему новый статус, изменив субординацию. Сейчас увидим, кто кого, думала я, пока во рту распространялся терпкий, солоноватый привкус. Но ничего не получилось. Мне лишь показалось, что вращательное движение, которое я старалась передать от зубов ключу, не оказав нужного воздействия, что‐то сделало с моим лицом, разорвало его, как консервный нож жестяную банку, и от этого пришедшие в движение челюсти отделились от лица и переместились ближе к носу, бровям, глазам, обнажив липкое нутро головы и глотки.

Я сразу же отодвинулась. Мне казалось, что мое лицо свисает сбоку серпантином, как кожура наполовину очищенного апельсина. Что еще я могу предпринять? Лечь на спину, ощутив ею холод пола. Вытянуть ноги вверх, вдоль бронированной двери, обхватить ступнями ключ так, чтобы его головка оказалась между пятками, и снова попробовать его повернуть. Да, нет, да. На какое‐то время я позволила себе впасть в отчаяние, чтобы оно хорошенько потрудилось надо мной, уподобило меня металлу, дверной створке, механизму – как художник, что разрисовывает собственное тело. Затем я почувствовала острую боль в левой ноге над коленом. Я закричала – Илария кольнула меня слишком глубоко.

Я увидела, как она в испуге отступает с ножом в правой руке

– Ты с ума сошла? – резко обернувшись, грозно спросила я.

– Ты меня не слышала! – прокричала Илария. – Я тебя звала, а ты меня не слышала. Ты таращила глаза и делала ужасные вещи. Я все расскажу папе.

Я взглянула на сильный порез над коленом, на струйку крови. Забрав у нее нож, я швырнула его в открытую дверь кладовки.

– Эта игра закончилась, – сказала я. – Ты не умеешь в нее играть. А теперь, будь добра, веди себя хорошо и стой тут. Мы заперты, как в тюрьме, и твой отец нам не поможет. Смотри, что ты натворила!

– Так тебе и надо! – ответила она с глазами полными слез.

Глубоко вздохнув, я постаралась успокоиться.

– Вот только не плачь, не вздумай плакать…

Что еще сказать и как поступить в такой ситуации, я не знала. Мне казалось, я все испробовала, единственное, что оставалось – четко обрисовать и принять положение вещей.

Притворно бодрым голосом я скомандовала:

– В доме двое больных, Джанни и Отто. Сейчас же вытри слезы и ступай к брату, а я проверю, как там Отто.

– Я должна быть рядом с тобой и колоть тебя. Ты же сама сказала.

– Я ошиблась. Джанни один, кому‐то нужно трогать его лоб, класть на него холодные монеты. Я не могу делать все сама.

Я подтолкнула ее в сторону гостиной, но она уперлась:

– А если ты опять забудешься, кто тебе поможет?

Я взглянула на длинный порез на ноге, из которого все еще сочилась кровь.

– Ты зови меня время от времени. Этого будет достаточно, чтобы я опомнилась.

Хорошенько подумав, она сказала:

– Ладно, только приходи побыстрее. Мне скучно с Джанни, он не умеет играть.

Ее последняя фраза огорчила меня. Это прямое упоминание игры давало понять, что Илария вовсе не хотела забавляться: она начала по‐настоящему тревожиться за меня. Если я несла ответственность за двух больных, то она почти готова была осознать, что ей предстоит выхаживать трех подопечных. Бедная, бедная малышка. Совсем одна, она втайне ждала отца, который все не приходил. Этот сумбурный день перестал быть для нее развлечением. Ощутив ее беспокойство, я добавила его к своему. Как все изменчиво и непостоянно. С каждым шагом к комнате Джанни или Отто во мне рос страх, что я покажусь Иларии больной, что она заметит: я не знаю, как поступить при виде этого зрелища распада. Нужно сохранить рассудок и ясную память – верные спутники здоровья, они всегда идут с ним рука об руку.

Втолкнув девочку в комнату, я посмотрела на Джанни, который все еще спал, и вышла, естественным жестом заперев за собой дверь. Не обращая внимания на дочкины протесты, вопли и стук в дверь, я отправилась туда, где лежал Отто. Я понятия не имела, что случилось с собакой. Илария души в ней не чаяла, поэтому я хотела оградить девочку от ужасающих сцен. Я должна оберегать ее, вот истинная причина моего беспокойства, и от осознания этого мне стало лучше. Рассудочный план по защите детей постепенно сделался необходимостью, основной моей заботой: это показалось мне добрым знаком.

В кабинете витал скверный запах смерти. Я осторожно вошла внутрь. Отто не пошевелился, не сдвинулся ни на миллиметр. Я склонилась над ним, затем опустилась на пол.

Для начала я увидела муравьев – они добрались и сюда. Копошились в вязкой луже, которая растеклась за спиной у пса. Но Отто сейчас было не до них. Он весь как‐то посерел – растерявший цвета островок при последнем издыхании. Его морда, вся в зеленоватой слюне, стекавшей с клыков, казалась ржавчиной на плитках пола и словно бы тонула в них. Глаза пса были закрыты.

– Прости меня, – сказала я.

Я провела рукой по его мохнатой шее, он дернулся, приоткрыл пасть и угрожающе зарычал. Мне хотелось, чтобы он простил меня – за то, что я, может быть, с ним сделала, и за то, чего сделать не смогла. Притянув его к себе, я положила его морду себе на колени. От него исходило нездоровое тепло, проникавшее мне прямо в кровь. Он слегка пошевелил ушами и хвостом. Это показалось мне хорошим знаком, даже его дыхание стало не таким тяжелым. Большие пятна слюны, блестевшей, как лак, вокруг черной пасти, казалось, замерзли, будто больше не было нужды в этих свидетельствах страдания.

Как нестерпимо видеть живое существо, борющееся со смертью: мнится, что она то отступает, то снова наступает. Не знаю, сколько времени мы вот так провели вместе. Иногда его дыхание ускорялось, как в те времена, когда он был здоров, хотел играть, бегать на открытом воздухе, искал ласки и понимания, – а иногда становилось почти неуловимым. Его тело то сотрясалось от конвульсий, то становилось совершенно неподвижным. Я чувствовала, что последние силы оставляют его, у меня перед глазами замелькали картины из прошлого: вот он носится между блестящими струйками воды, что разбрызгивает дождеватель в парке, вот с любопытством рыскает по кустам, вот трусит за мной по квартире, ожидая кормежки. Внезапно близость настоящей смерти и кровоточащая рана его страданий заставили меня устыдиться того, как я вела себя в последние месяцы и в этот выходящий за рамки реальности день. Я почувствовала, что комната вновь становится прежней, что пространство обретает привычные формы, а пол – прочность, что этот жаркий день заполняет собой все вещи в доме, будто прозрачный клей.