более конкретные списки товаров, подлежащих обмену. Последний должен был осуществляться на клиринговой основе. Другими словами, как только было принято рамочное соглашение, обмены перестали быть похожими на случайные бартерные сделки 1940-х годов. Как правило, советское руководство открывало счет в одном из банков своих партнеров и использовало валюту этой страны для очистки импорта и экспорта. Баланс также мог быть достигнут за счет долларов – предпочтительный сценарий – или фунта стерлингов в случае необходимости. Важно отметить, что, будучи более конкретными, эти списки все же были просто набором показателей, к которым нужно стремиться двум правительствам, принявшим решение налаживать контакты с поставщиками противоположной стороны и согласовывать с последними список поставок[184]. Им было не нужно, да и невозможно следовать до конца, но они способствовали формированию набора ожиданий. Конечно, советскому руководству было легче предоставить то, о чем просили их партнеры, и, следовательно, выполнить свою часть сделки. Европейские правительства, работающие в рамках более неуправляемых рыночных параметров, были не столь эффективны. Правительственная бюрократия на Западе также не была столь целеустремленной и дисциплинированной – часто тому, о чем договаривались европейские торговые делегаты, препятствовала другая часть того же правительства.

Этот порядок привел ко множеству недоразумений, не всегда непреднамеренных. В постоянной борьбе за твердую валюту, например, французы требовали, чтобы товары, не включенные в ежегодный список, оплачивались в долларах, а не добавлялись в списки товаров, обмениваемых на клиринговой основе[185]. Проблема, с которой столкнулось советское руководство, однако, заключалась в том, что после завершения переговоров с частными предприятиями о покупке товаров из списка лицензионное бюро могло не выдать требующуюся лицензию. Иногда, как в случае с продажей определенных видов технического оборудования, запрещенной Соединенными Штатами, это было обусловлено политическими причинами. Но часто эти причины не были столь очевидны – как в случае с продажей черных металлов весной 1956 года, на которую французская фирма подала заявку и не смогла получить экспортную лицензию. На встречах со своими французскими коллегами должностным лицам торгового ведомства СССР часто приходилось запрашивать такие лицензии от имени своих частных французских поставщиков[186].

Исследователи советской торговли, да и исследователи СССР, долгое время исходили из того, что советская торговля всегда подчинялась политике. Тем не менее, изучая стенограммы переговоров с западноевропейскими правительствами, трудно не посочувствовать советским должностным лицам, вынужденным постоянно доказывать, что они гораздо более настроены на коммерческие резоны, чем их либеральные европейские коллеги. Уверение в наличии строго экономических причин заключения соглашений стало рефреном и средством защиты во время встреч. «При составлении списка французских поставок советская сторона не руководствовалась политическими соображениями», – сказал советский переговорщик своему французскому коллеге на другой встрече в 1956 году. СССР было отказано в закупке радиорелейного оборудования и станков, которые входили в списки запрещенного к экспорту в Советский Союз. «Советская сторона при составлении своего списка французских поставок не руководствовалась политическими соображениями, а исходила лишь из коммерческих соображений и поэтому предусмотрела то оборудование, в получении которого она в настоящее время заинтересована», – с нажимом ответил этот переговорщик на претензию по поводу нечувствительности к французским политическим обязательствам[187]. Предложение, высказанное позднее в ходе встречи, подтверждает прагматизм, с которым советское руководство подходило к отношениям с экономически развитым миром. Пытаясь убедить французскую делегацию в необходимости заключения долгосрочного торгового соглашения, оно не питало особых иллюзий относительно характера возможного обмена – осознавало, что речь идет об обмене между в разной степени развитыми странами. Соглашение предполагало «поставку из Франции различных машин и оборудования, проката черных металлов, пробковой коры, какао-бобов, спирта, цитрусовых, а из СССР во Францию – нефти, нефтепродуктов, антрацита, лесоматериалов, хлопка, хромовой и марганцевой руды, каменноугольного пека, крабовых консервов»[188]. Здесь речь идет о попытке получить французские промышленные технологии, а также дефицитные товары, поток которых находился под контролем французской империи, а не об обмене, сулящем пропагандистскую и политическую выгоды.

Но, с другой стороны, в основе всей советской торговой политики лежала одна главная и непреходящая политическая цель. Речь идет о политике подвергнутого остракизму, изгнанного, стремящегося вернуться из изгнания, бессильного и маргинализированного, ищущего признания. В данном контексте показательны слова, с которых во время приведших к долгосрочному торговому соглашению между Советским Союзом и Западной Германией переговоров 1957 года начал свое выступление заместитель министра внешней торговли П. Н. Кумыкин. Он сообщил аудитории советских и немецких переговорщиков следующее:

Мы исходим из того, что торговля между странами позволяет ее участникам использовать преимущества и выгоды, вытекающие из международного разделения труда, а также является хорошей основой для улучшения взаимопонимания и укрепления отношений между народами[189].

Это речь не была просто проявлением дипломатического политеса. У Кумыкина, представлявшего государство, в котором работающие экономические рычаги отсутствуют, не было времени на лукавство. Советское руководство было готово приобрести западногерманское оборудование и суда общей стоимостью 1,9 млрд марок (1,8 млрд рублей по курсу того времени) в течение следующих четырех лет. Предполагалась также поставка черных металлов, стальных труб, кабелей, меди, медикаментов и медицинского оборудования на общую сумму 1,6 млрд марок. В обмен предлагалось увеличение объемов экспорта тех товаров, которые немцы уже покупали: древесины, бумаги, хлопкового и льняного волокна, нефти и ее производных, угля, марганца, хрома, цинка и других сырьевых товаров[190].

Этот совместный план обе стороны выполнили в течение следующих шести месяцев. В соответствии с уже сложившейся практикой международных отношений СССР организационное оформление указанного в нем товарообмена в 1957 году в основном зависело от западных партнеров. Советское руководство на протяжении двух лет использовало все свои дипломатические и деловые каналы, пытаясь надавить на правительство канцлера Германии К. Аденауэра, чтобы заставить его поменять отношение к рассматриваемому договору. В этом деле оно могло рассчитывать на партнерскую помощь немецких промышленников и бизнесменов. Когда бы представители СССР ни приезжали в Западную Германию, они всегда встречались с немецкими предпринимателями, надеявшимися на оживление торговых отношений между двумя странами, и всегда подбрасывали в огонь дров[191]. Однако советским должностным лицам и немецким бизнесменам пришлось ждать, пока Аденауэр изменит бескомпромиссно негативное отношение к Советскому Союзу («политика силы») на более сговорчивое. Поворотным моментом, вероятно, стало лето 1957 года: изменение установок произошло только после того, как канцлер достиг своей главной цели – полного возвращения Западной Германии в европейское лоно, о котором можно говорить после подписания в марте указанного года Римского договора. Как утверждал историк Р. Сполдинг, правительство Аденауэра, соглашаясь на долгосрочное торговое соглашение с СССР, руководствовалось прежде всего политическими целями [Spaulding 1997]. Дипломатические отношения между двумя странами были