она выбежала в коридор и, только поднявшись из подвала, увидела, что уже вечер. Людей в коридорах почти не осталось, даже под дверью Эйтана было пусто. Регистраторша ушла, а постучав в дверь, Ирис обнаружила, что та заперта.

Кроме нее в клинике не осталось ни души, как будто, пока она спала, вся боль ушла из мира. Только из кабинетов неотложной помощи доносится тревожный гомон. Возможно, ей нужно как раз туда, а вовсе не на стоянку. Ирис лихорадило, горло саднило, зубы стучали, а тело, набравшееся ледяного холода, бросало то в ознобный жар, то в жгучий адский холод. Но она заковыляла к машине, завела ее и включила обогреватель, глядя в темные окна. Черный жар окутал ее – жар летней ночи, которая не остынет до самого утра. Достав из сумки отключенный несколько часов назад телефон, Ирис обнаружила десятки пропущенных звонков, неотвеченных сообщений и имейлов. Чуть ли не каждый час звонила ее заместительница; снова и снова названивали и писали Рахель из муниципалитета, Арье из Министерства образования, учительницы и учителя, матери и отцы, инспектор, Дафна, Прашант по просьбе матери. Вот Микки со свойственным ему лаконизмом спрашивает: «Где ты?» Омер просит отвезти его к Йотаму, а потом уже от Йотама, и Микки снова спрашивает: «Все в порядке?» – а потом уже ограничивается вопросительным знаком. Но отвечать Ирис не стала. Начни она отвечать, этому не будет конца. Нет, сейчас главное – чтобы ответил он. Взяв визитку, она внесла номер Эйтана Розена в память телефона, но, вводя имя, она вместо буквы «Э» или «Р» нажала «Б»: «Боль».

Глава восьмая

Ты что же думала – он ответит тебе посреди ужина? Что скажет жене: «Извини, это моя прежняя возлюбленная», вскочит из-за стола и уединится на балконе, чтобы никто не слышал? Скажет своей дочери Мирьям: «Это та, что была когда-то твоей ровесницей, и я любил ее, пока не бросил. А если кто-нибудь бросит тебя, я убью его!»? А может, у него есть и маленькие дети, и сейчас он читает им книжку на ночь и не слышит ее звонка, требующего ответа. Оставив голосовое сообщение формально-любезного содержания, Ирис бросила телефон на пассажирское сиденье.

Почему ты ждала допоздна, почему заснула в этом морге, словно не высыпалась годами? Ведь даже если он и обрадовался тебе, то наверняка успел уже прийти в себя, понял, что поставлено на карту, и решил разорвать эту связь прежде, чем она завязалась, потому что, если он бросил тебя семнадцатилетнюю, в расцвете твоей юности, в расцвете вашей любви, ему не составит труда бросить тебя снова в твои сорок пять, когда ты уже поблекла, несмотря на угольно-черные волосы. Ирис вздохнула: нужно было ковать железо, пока горячо, нужно было позвонить немедленно и назначить встречу или подкараулить его в коридоре, после того как выйдет последний пациент, но железо, похоже, застыло в холодной приемной. Недаром она все еще дрожит от холода, а в горле словно иголки. Надо скорее домой, она должна лечь в постель, Микки волнуется, и даже Омер ощутил ее отсутствие: этим вечером она обещала подготовить его к зачету по ивриту. Но не к ним она поехала, стиснув стучащие зубы, но к дому, который видела во сне, к дому его матери. Ирис чувствовала, что у нее температура, от жара голова тяжело покачивалась на шее, как голова его больной матери. Ты ведь не найдешь там ни ее, ни его, крошечная квартирка наверняка продана или сдана, не там продолжится ваша встреча, там осталось только расставание, словно сгоревшее дотла, но все еще дымящееся тело.

Десятилетиями Ирис не решалась приблизиться к этим местам, и вот теперь ехала чуть ли не с закрытыми глазами, с превышением скорости, как будто кто-то ее ждет в этой запущенной квартире, на первом этаже дома в микрорайоне, обшарпанном с самой постройки. Словно машина помнила дорогу, которой Ирис не знала никогда. Она припарковалась перед автобусной остановкой, там, где они сидели вдвоем, обнявшись, после сказочной ночи любви, по дороге в школу, или в больницу, или когда ей надо было возвращаться домой, чтобы помочь матери с близнецами. Он обычно ждал автобуса вместе с ней, всегда держа ее за руку или обнимая за плечи – их молодые тела соединялись точно сами собой.

Теперь автобус стал ходить чаще – вот уже две штуки проехали мимо пустой остановки. А тогда, стоило его упустить, ждать приходилось очень долго. Тогда она возвращалась к нему, еще раз проститься, забиралась к нему в постель, если он еще спал, и, выйдя снова на остановку, упускала еще один автобус – но оно того стоило. Отсюда же она вышла тем утром по окончании семи дней траура, когда он прогнал ее. Вдруг вспомнилось: как раз тогда, когда ей больше некуда было спешить, автобус подъехал сразу же.

Теперь вокруг дома разрослась пышная живая изгородь. Годы только украсили его, порядком облагородив. Ирис направилась к подъезду, пытаясь найти проход в садик, чтобы оттуда заглянуть в окна квартиры. В те годы в нем ничего не росло, кроме нескольких рожковых деревьев и одной сливы: садик всегда был пустым и заброшенным. Только во время траурной недели он наполнился жизнью, когда сменявшие друг друга гости сидели там под прохладным вечерним ветерком начала лета. Кто-то зажигал свечи, кто-то играл на гитаре, а Ирис расхаживала между ними, принимая слова соболезнования, адресованные ему, а отчасти и ей. Эйтан, вспомнилось ей, почти не вставал с места, зато она все ходила и ходила между овальными столами, которые им одолжили соседи, разговаривала с друзьями и родственниками, в глубине души наслаждаясь собственной ролью. Иногда она садилась рядом с ним за стол или к нему на колени, если не оказывалось свободного стула, обнимала его за плечи. «Как вы похожи, – говорили некоторые, – прямо как брат с сестрой». Оба были высокие и худые, темноволосые, светлоглазые, только нос у него – с небольшой горбинкой, а у нее – прямой. Она считала, что он гораздо красивее ее, но, глядя в большое зеркало в коридоре, была почти довольна этой гибкой девушкой с пышными волосами и глазами, сиявшими как у невесты в день свадьбы. Да, в этом-то все и дело, содрогнулась она теперь, вот ее первородный грех, за него-то она и наказана. Семь дней траура в крошечном садике были для нее семью днями свадьбы, наполненными огромным счастьем, острейшим наслаждением, которое даже сейчас брызнуло на нее сквозь живую