– Эти стихи, – напомнил Ласточкин, – написаны, когда Блоку было всего восемнадцать лет.

– Ей-богу, мне вас послало небо, – неожиданно заявил поэт. – Сижу тут, как в берлоге, общаться не с кем – не с этими же уродами, которые в интернетах пасутся и в трех простых фразах делают десять ошибок… Может, выпьем чего-нибудь? За знакомство.

Ласточкин покачал головой.

– Сначала о Насте, – мягко, но решительно промолвил он.

– О господи, – вздохнул Берестов. – Поймите наконец, я не знаю о ней никаких волнующих подробностей. У нее была своя жизнь, у меня – своя. Изредка мы встречались, и, в общем, нас это вполне устраивало. Лично я к ней относился хорошо, да и она ко мне, думаю, тоже. По крайней мере, в моем обществе она могла отдохнуть от тех жадных клопов и одноклеточных придурков, которые ее окружали.

Ласточкин наконец-то начал писать в своем блокноте.

– Где именно вы с ней встречались? Уточните, пожалуйста.

– Сначала у нее, но потом она стала приходить ко мне. Все из-за ее попугая.

– Не понял, – сказал Ласточкин, озадаченно сдвинув брови. – При чем тут попугай?

– У-у, это целая история, – оживился Берестов. – Дело в том, что ее Флинт отчего-то невзлюбил меня с первого взгляда. Попугаи, как вы знаете, обладают способностью к запоминанию слов, а у этого оказалась прямо-таки феноменальная память. И вот, когда я как-то раз пришел к ней, этот стервец взял и воспроизвел сцену, которая у нее была с предыдущим кавалером пару дней назад. Ну, вы знаете, вздохи, охи и тому подобное. И главное, он так точно все передал – я даже узнал голос этого проходимца.

– Дальше, – велел капитан.

– Ну, я не могу сказать, что мне было особенно приятно все это слышать, а Настя даже расплакалась. Потом она чуть этому попугаю голову не оторвала, но ему повезло, что он такой дорогой, так что он легко отделался. Кстати, где Флинт теперь? Кто за ним смотреть будет? Это ведь очень капризная птица.

Ласточкин кашлянул.

– Дело в том, – объяснил он извиняющимся тоном, – что попугай куда-то пропал.

– А-а, – протянул поэт. – Жаль. Хотя вообще-то нет, не жаль. Больно противный он был, этот Флинт.

Ласточкин меж тем просматривал записи в своем блокноте.

– Вы знали ее жениха? – спросил он.

– Так, видел издали пару раз. Ничего особенного.

– Как по-вашему, он мог убить Настю?

– Опять двадцать пять, – вздохнул поэт. – Кого вы все-таки подозреваете: его или меня?

– Мы отрабатываем все версии, – ответил Ласточкин, и это было чистейшей правдой.

Берестов потер подбородок.

– Думаю, Илларионов вполне мог бы убить человека, – признался он наконец. – Но только из-за денег. Так уж этот моллюск устроен. Кстати, вы, случаем, не знаете, кому Настя оставила все деньги? Я знаю, у нее было завещание, но со мной она особо не делилась подробностями.

Мы с Ласточкиным переглянулись. Какие же мы олухи, в самом деле! Искали, составляли списки, а самый очевидный мотив проглядели.

– Вы не знаете, у какого именно нотариуса она составляла свое завещание? – как бы между прочим спросил Ласточкин.

Берестов наморщил лоб.

– Постойте-ка… Еще фамилия такая смешная… Грибная. Мухоморов? Нет, не то… Подосиновиков… Опенкин… нет… Поганкин, во! Настя еще смеялась, что она хотела сначала пойти к нотариусу Красавцеву, но у него была большая очередь, и ей пришлось идти к Поганкину…

– А почему ей вообще пришло в голову написать завещание? – вмешалась я. – Ведь она была еще так молода. Она что, думала о своей возможной смерти?

– Нет. – Берестов покачал головой. – Дело в том, что зимой она попала в автокатастрофу. Ей повезло, она отделалась парой царапин, но у нее был сильный шок, потому что она тогда чуть не погибла. И, когда я вез ее домой, она внезапно спросила, кому бы досталось ее имущество в случае, если бы с ней что-нибудь произошло. Я краем уха слышал, что есть закон о том, что все вроде отходит ближайшим родственникам, и сказал Насте об этом. А у нее из всех родственников осталась одна мать, и то Настя с ней была здорово не в ладах.

– Почему? – спросил Ласточкин.

– Да все из-за наследства же, – поморщился тот. – Академик, отец Настиной матери, все завещал не родной дочери, а любимой внучке. Тогда Настя и ее мать крупно поссорились. В общем, после этой аварии Настя решила, что непременно должна составить завещание. Думаю, она оставила все Илларионову – очень уж она была одно время к нему неравнодушна.

– Ясно, – сказал Ласточкин. – Спасибо за информацию.

– Всегда рад помочь родной полиции, – весело ответил Берестов. – Что еще вас интересует?

Ласточкин почесал переносицу и покосился на меня.

– Вас не затруднит в подробностях рассказать нам, что вы делали в воскресенье утром?

– Переводил «Гласные» Рембо, – отозвался поэт. – Часа три, наверное, убил на него, если не больше.

– «Гласные» – это его знаменитый сонет? – прищурился Ласточкин. – Но эти стихи ведь уже сто раз переводили, если не больше.

– Речь идет вовсе не о том, чтобы перевести в сто первый раз, – обиженно пропыхтел Берестов, – а о том, чтобы перевести один-единственный раз и так, чтобы все остальные переводы сразу потеряли смысл. – Он повернулся ко мне. – Вам известно, что такое сонет? Хотя бы в самых общих чертах?

– Э-э… – несмело начала я. – Сонет – это четырнадцать строк… Сначала идут две строфы по четыре строки каждая, потом две строфы по три… Еще там сложные рифмы – в первом и во втором четверостишиях они должны совпадать.

– Сонет, – ожесточенно промолвил поэт, скребя брюхо, – это стихотворная форма, придуманная каким-то законченным мерзавцем специально для того, чтобы русские поэты не могли ею пользоваться, потому что она совершенно не подходит к нашему языку. Ясно вам? Величайшие русские поэты – Пушкин и Блок – в разное время пытались подступиться к сонету, и все их попытки заканчивались ничем. Пушкин, правда, одолел сонет, видоизменив его, и написал целый роман – «Евгений Онегин» – сонетообразными строфами, но это потому, что он знал Шекспира и английские сонеты, которые не требуют таких строгих правил рифмовки. Знаете, кстати, в чем главная засада с «Евгением Онегиным»? А?

Я подумала, что этот вопрос, конечно, интересует нас больше всего на свете, но из благоразумия ничего не сказала. Очевидно, на моем лице отразилось больше, чем я полагала, потому что Ласточкин послал мне предостерегающий взгляд.

– Пушкин печатал главы по мере написания, – объяснил поэт, оживившись. – И вначале он был заворожен Онегиным. Но потом в пространстве своего романа встретил Татьяну – идеальную женщину, какой у самого Пушкина никогда не было и не будет, – и влюбился в нее. Натурально, влюбился, как влюбляются только обычные люди в тех, кого они встречают в жизни, а писатели – в создания своей фантазии. И Онегин стал Пушкину менее интересен, стал даже раздражать. Там по тексту хорошо заметно, как меняется отношение автора к своему герою. В конце концов Татьяна пнула Онегина, выкинула его из своей жизни, дав ему понять, что он недостоин целовать даже край ее платья… и дело-то вовсе не в том, что «другому отдана», нет – все обращают внимание только на слова и не хотят понять, что за ними стоит. Будь Татьяна влюблена, никто бы и ничто ее не остановило, но она поняла, что Онегин, по сути, – обыкновенное ничтожество, он ее не стоит, а раз так, сгодится любая отговорка. Я вас уверяю, Пушкин был на ее стороне всецело, он был даже рад, что Татьяна так поступила с Онегиным. Да… Так вот, когда он только начал писать роман, Онегин ему виделся героем, но потом появилась Татьяна, и все изменилось. Там целые строки о том, как автор видит ее глазами, слышит ее ушами, настолько он ею увлечен… с Онегиным же – ничего подобного, он вначале описан с некоторой симпатией, потом – с холодком, отстраненно, а потом уже автор его просто уничтожил. Если бы не то обстоятельство, что первые главы были уже напечатаны, я думаю, мы бы сегодня имели не роман «Евгений Онегин», а роман «Татьяна Ларина». Ясно вам? И ведь все воспринимают как катастрофу то, что Татьяна отвергла Онегина, у всех остается впечатление, что он полностью раздавлен – вот какой Пушкин мастер! – хотя в жизни Онегин, конечно, отряхнулся бы, сказал себе: «Ну что ж, не взял свое здесь, возьму в другом месте» – и через пару дней думать бы о ней забыл. Но Пушкину было очень важно окончить роман катастрофой своего героя и триумфом Татьяны. Между прочим, строфы, замененные точками во всех основных изданиях, они ведь сохранились, просто Пушкин сам их убрал, а ведь это чудо что такое. Эти выпущенные строфы можно найти только в академическом собрании сочинений, но ведь это же глупость, Пушкин – наше все, и каждая его строка для нас драгоценна. Я бы на месте издателей печатал «Евгения Онегина» целиком, просто в комментариях бы обозначил, что такая-то строфа была автором убрана, или такие-то строки он счел нужным снять. – Поэт повел плечами. – Но ведь всем же лень, потому что никто не хочет думать… и мало кто в наши дни читает Пушкина по-настоящему. По-настоящему мы близко к сердцу принимаем известие о том, что у звезды такой-то увели мужа или что глава мега-супер-пупер-корпорации по производству компьютерного хлама отправился на тот свет, после чего его сразу же начинают канонизировать в кино и наперегонки снимают о нем фильмы, хотя он был обыкновенный мерзавец, который довел некоторых своих сотрудников до самоубийства. Между прочим, я не припомню, чтобы так ретиво снимали фильмы хотя бы о матери Терезе, хотя она куда больше заслуживает уважения, чем этот зарвавшийся хам, который ровным счетом ничего не изобрел и только и умел, что выжимать из других деньги…