прежде был?

Ни с кем моей луной не поделюсь,

да и она другого не полюбит.

Жизнь замечает вдруг, что — пред-мертва.

Звук указующий, я предаюсь

игре с твоим отсутствием подлунным.

Звук указующий, прости меня.

«Я встала в шесть часов. Виднелась тьма во тьме…»

Я встала в шесть часов. Виднелась тьма во тьме:

то тёмный день густел в редеющих темнотах.

Проснулась я в слезах с Державиным в уме,

в запутанных его и заспанных тенётах.

То ль это мысль была невидимых светил

и я поймала сон, ниспосланный кому-то?

То ль Пушкин нас сводил, то ль сам он так шутил,

то ль вспомнила о нем недальняя Калуга?

Любовь к нему и грусть влекли меня с холма.

Спешили петухи сообщничать иль спорить.

Вставала в небесах Державину хвала,

и целый день о нём мне предстояло помнить.

Луне от ревнивца

Явилась, да не вся. Где пол твоей красы?

Но ломаной твоей полушки полулунной

ты мне не возвращай. Я — вор твоей казны,

сокрывшийся в лесах меж Тулой и Калугой.

Бессонницей моей тебя обобрала,

всё золото твоё в сусеках схоронившей,

и месяца ждала, чтоб клянчить серебра:

всегда он подавал моей ладони нищей.

Всё так. Но внове мне твой нынешний ущерб.

Как потрепал тебя соперник мой подлунный!

В апреля третий день за Паршино ушед,

чьей далее была вселенскою подругой?

У нас — село, у вас — селение своё.

Поселена везде, ты выбирать свободна.

Что вечности твоей ничтожность дня сего?

Наскучив быть всегда, пришла побыть сегодня?

Где шла твоя гульба в семнадцати ночах?

Не вздумай отвечать, что — в мирозданье где-то.

Я тоже в нём. Но в нём мой драгоценен час:

нет времени вникать в расплывчатость ответа.

Без помощи моей кто свёл тебя на нет?

Не лги про тень земли, иль как там по науке.

Я не учёна лгать и округлю твой свет,

чтоб стала ты полней, чем знает полнолунье.

Коль скоро у тебя другой какой-то есть

влюбленный ротозей и воздыхатель пылкий —

всё возверну тебе! Мне щедрости не счесть.

Разгула моего будь скаредной копилкой.

Коль страждешь — пей до дна черничный сок зрачка

и приторность чернил, к тебе подобострастных.

Покуда я за край растраты не зашла,

востребуй бытия пленительный остаток.

Не поскупись — бери питанье от ума,

пославшего тебе свой животворный лучик.

Исчадие моё, тебя, моя луна,

какой наследный взор в дар от меня получит?

Кто в небо поглядит и примет за луну

измыслие моё, в нём не поняв нимало?

Осыплет простака мгновенное «люблю!»,

которое в тебя всей жизнью врифмовала.

Заранее смешно, что смертному зрачку

дано через века разиню огорошить.

Не для того ль тебя я рыщу и — ращу,

как непомерный плод тщеславный огородник?

Когда найду, что ты невиданно кругла, —

за Паршино сошлю, в небесный свод заочный,

и ввысь не посмотрю из моего угла.

Прощай, моя луна! Будь вечной и всеобщей.

И веки притворю, чтобы никто не знал

о силе глаз, луну, словно слезу, исторгших.

Мой бесконечный взгляд всё будет течь назад,

на землю, где давно иссяк его источник.

Пашка

Пять лет. Изнежен. Столько же запуган.

Конфетами отравлен. Одинок.

То зацелуют, то задвинут в угол.

Побьют. Потом всплакнут: прости, сынок.

Учен вину. Пьют: мамка, мамкин Дядя

и бабкин Дядя — Жоржик-истопник.

— А это что? — спросил, на книгу глядя.

Был очарован: он не видел книг.

Впадает бабка то в болезнь, то в лихость.

Она, пожалуй, крепче прочих пьёт.

В Калуге мы, но вскрикивает Липецк

из недр её, коль песню запоёт.

Играть здесь не с кем. Разве лишь со мною.

Кромешность пряток. Лампа ждёт меня.

Но что мне делать? Слушай: «Буря мглою…»

Теперь садись. Пиши: эМ — А — эМ — А.

Зачем всё это? Правильно ли? Надо ль?

И так над Пашкой — небо, буря, мгла.

Но как доверчив Пашка, как понятлив.

Как грустно пишет он: эМ — А — эМ — А.

Так мы сидим вдвоём на белом свете.

Я — с чёрной тайной сердца и ума.

О, для стихов покинутые дети!

Нет мочи прочитать: эМ — А — эМ — А.

Так утекают дни, с небес роняя

разнообразье еженощных лун.

Диковинная речь, ему родная,

пленяет и меняет Пашкин ум.

Меня повсюду Пашка ждёт и рыщет.

И кличет Белкой, хоть ни разу он

не виделся с моею тёзкой рыжей:

здесь род её прилежно истреблён.

Как, впрочем, все собаки. Добрый Пашка

не раз оплакал лютую их смерть.

Вообще, наш люд настроен рукопашно,

хоть и живёт смиренных далей средь.

Вчера: писала. Лишь заслышав «Белка!»,

я резво, как одноименный зверь,

своей проворной подлости робея,

со стула — прыг и спряталась за дверь.

Значенье пряток сразу же постигший,

я этот взгляд воспомню в крайний час.

В щель поместился старший и простивший,

скорбь всех детей вобравший Пашкин глаз.

Пустился Пашка в горький путь обратный.

Вослед ему всё воинство ушло.

Шли: ямб, хорей, анапест,