Наутро Веронике захотелось сделать что-то для того, чтобы дом почувствовал ее любовь. Она перебрала на кухне бутылки с моющими средствами и нашла очиститель для стекол. Порывшись в комоде, достала какую-то тряпку и принялась мыть окна. Аккуратно и осторожно тёрла – почти гладила − местами треснувшие стекла, чувствуя, как исчезают внутри тревога и грусть последних месяцев… да что там месяцев – лет! Потом полила полузасохшие цветы в горшках, вымыла стакан для зубных щеток и фарфоровую мыльницу в ванной, поменяла губки на кухне. Дому явно не хватало женской руки… Но похоже, что хозяин не интересуется женщинами.

* * *

На третий день своего пребывания в Ловиисе, Вероника отправилась на прогулку вдоль моря. Собственно, если не знать, нипочем не догадаешься, что это залив, а не озеро, поскольку изрезанные берега и островки повсюду перекрывают линию горизонта. Но Вероника знала, и поэтому могла представить себе, как скользят где-то там большие корабли, на которых она никогда не плавала: между Финляндией и Эстонией, между Аландами и Сааремаа, мимо Готланда и Борнхольма, через Каттегат и Скаггерак (из глубин памяти выкатывались стеклянными шариками звучные названия) – из Балтийского в Северное море.

Вероника прогулялась по пляжу с трогательными голубыми домиками для переодевания и постояла на понтонном пирсе, вдыхая морской ветер. В прибрежных камышах плавали утки, а чуть подальше – канадские белощекие казарки с длинными черными шеями.

Потом она отправилась дальше – мимо пристани и старых складов, выкрашенных красной фалунской краской, мимо маленького розария с кустами красного и бледно-розового шиповника, над которыми плыл головокружительный запах и в увядающие цветки которых впивались жадные пчёлы. Вероника неожиданно вспомнила, как в детстве, классе в пятом читала «Песнь о Роланде», где о бороде императора Карла говорилась, кажется, что она белее, чем цвет шиповника в апреле. Строки эти когда-то долго ее мучили, наверное, потому, что она впервые почувствовала неоднородность мира: во-первых, шиповник она в своей жизни видела только красный, во-вторых, цвел он в июне. Потом она не раз пыталась найти эти строчки в Интернете в разных переводах – и не смогла. Может, память ее обманула, как с иваном-да-марьей?

За пристанью дорога становилась все более похожей на лесную, и по обочинам в изобилии росли цветы, о которых Вероника так упорно думала накануне: мышиный горошек, клевер (она неожиданно вспомнила детское название – «кашка»), ромашки… И еще множество других, названия которых она припоминала с трудом или не могла припомнить вовсе: кипрей, конский щавель, вьюнок, усыпанный белыми цветками-«граммофончиками», cурепка. и еще вот эти с белыми, резко пахнущими зонтиками соцветий, и вот эти, бледно-сиреневые, она их помнит, и желтые кружочки, кажется, это лечебная ромашка. А рядом травы: мятлик («Петушок или курочка?»), тимофеевка, подорожник… Интересно, как называюся вон те метелки мелких белых цветов? Она вдруг вспомнила, как делала куклам обед: из ромашек получалась яичница-глазунья, а из этих цветочков, названия она, может быть, никогда и не знала, – манная каша.

А вот колокольчики. Одни потемнее, помельче и более звездчатые, другие – побольше, посветлее и более закрытые. Вероника вспомнила, как однажды они с родителями пошли на другой берег реки и там, в зарослях кустов, собирали огромные, по пояс (её или родителей?), колокольчики с толстыми стеблями и крупными сиреневыми и белыми цветами. Что это было? Скорее всего, садовые цветы, «убежавшие» из чьего-то сада, как расползается по канавам люпин. Хотя рядом, вроде бы, не было жилья, и кусты были такие густые… а может, они ей только казались такими, потому что она была маленькая? Всё это для нее теперь загадка, но ей совершенно не хочется ее разгадывать. Пусть большое останется большим, кусты – лесом, иван-да-марья цветет розово-лиловыми цветами, а тайна сохранит свою терпкость. (Только вот колокольчики… не их ли изобразил на своей картине Антонио? Или там всё-таки гиацинты, которые просто кажутся большими?)

Странно, Вероника давным-давно не вспоминала свое детство, никогда о нем не жалела, не ностальгировала. Больше того – в юности просто не любила о нем думать, хотя жаловаться ей было совершенно не на что: ее не обижали, не унижали, ни в чем особенно не ограничивали. Но, ребенком, ее часто преследовали беспричинные страхи, а еще ей случалось совершать глупые, а порой и гадкие поступки – и обо всем этом очень не хотелось вспоминать. Сейчас же накрывшая её волна воспоминаний не несла в себе ни страхов, ни горечи, ни стыда – ничего, что могло бы уколоть или ранить. Это, собственно были не воспоминания как таковые, а просто поток красок, образов, запахов, пропитанный ощущением счастья. И надо же, чтобы все это нахлынуло на нее теперь здесь, в Финляндии, хотя все эти цветы и травы можно легко встретить под Петербургом. Но память – это не место.

* * *

Недалеко от дома Антонио начинался парк, вернее сказать, кусочек изобиловавшего валунами смешанного леса с дорожками, тропками и скамейками. В день, когда Вероника решила туда сходить, дождя не обещали, но, естественно, он-таки непредсказуемо случился. К счастью, это произошло как раз тогда, когда она подходила к небольшой смотровой башенке, называемой Кукушкиным гнездом. Вероника быстренько забежала в беседку нижнего яруса, успев заметить, что на самом верху сидит очень полная женщина с маленькой собачкой на руках. Дождь всё усиливался, и вскоре Вероника услышала тяжелые шаги по металлическим ступеням винтовой лестницы. Женщина спускалась, потому что над верхним ярусом вообще не было крыши, а на среднем был защищен только самый центр площадки. Дойдя донизу, женщина села недалеко от Вероники, не поздоровавшись и даже не повернув головы в ее сторону, что показалось ей странным. Приглядевшись, Вероника поняла, что женщина слепа: в руках она держала белую трость, а глаза, хоть и не прикрытые черными очками, выглядели безжизненно. Она нежно прижимала к себе беленькую собачку, объясняя ей, что нужно подождать, пока кончится дождь, но взгляд ее был направлен куда-то мимо.

Так они просидели минут десять, потом дождь прекратился, женщина опустила собачку на землю и вышла на дорогу, а Вероника поднялась наверх, откуда можно было увидеть залив и ряд островов. Снова вышло солнце, и с окружающих башенку сосен и рябин при каждом движении воздуха сыпались вниз большие мокрые капли, в которых вверх ногами отражался освеженный мир. Интересно, подумала Вероника, зачем слепой женщине понадобилось подниматься наверх? Она была очень полная, и Вероника видела, как ей сложно было спускаться по узкой винтовой лестнице с тростью да еще и с собачкой на руках. Зачем карабкаться на смотровую площадку, если можно посидеть внизу, все равно ведь она ничего не видит?

Вероника глубоко вдохнула влажный грибной запах, заполонивший лес.

Запахи, возможно, были самой сильной частью накрывших ее воспоминаний. Накануне, идя по лесной дорожке, она почувствовала, что лес пахнет щавелем. Сад возле дома – свежим огурцом и смородиновым листом. А дом… Когда Вероника в первый раз вошла в него, то сразу же ощутила запах старой дачи, бывало, встречавший ее в детстве, когда они приезжали туда после зимнего перерыва – запах нафталина, холодного несвежего воздуха, пыли и одиночества, неизбежный спутник первых часов отчуждения. Но потом дом стал привыкать к ней, и в нем открылись совсем другие ароматы: нотки кофе и сухих специй на кухне, чистого белья и лавандового саше в спальне, смолистых дров и деревянных стен в гостиной. Может быть, для той женщины разные ярусы башни имели разный запах? А может, когда-то она не была слепой и поднималась туда, чтобы полюбоваться пейзажем, а теперь, сидя на том же месте, снова видит его там, внутри себя? Или ей просто нужно было оторваться от земли?