Перепалка продолжалась еще какое-то время, потом все стихло. В сумерках из тюрьмы донеслась молитва: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго... Аминь»

Голоса взмывали, истаивая в вечерней дымке.

«И не введи нас во искушение»... Что-то пронзительно отчаянное почудилось священнику в этом хоре.

Шевеля губами, он прочел вместе с узниками молитву. «Ты молчал все это время,- прошептал он. - Но Ты не станешь безмолвствовать вечно!..»

На другой день он испросил позволения подойти к заключенным, трудившимся под неусыпным надзором стражей в тюремном дворе над грядками. Узники, вяло махавшие мотыгами, с удивлением обернулись к нему. И он подумал, что уже где-то видел не только их лица, но даже рваные, выцветшие крестьянские кимоно: Ну конечно! Он не сразу узнал их лишь потому, что в заточении у мужчин отросла борода, кожа приобрела землистый оттенок.

Женщина ахнула.

- Падре! Вот так встреча... Кто бы подумал...

Да, это была она - крестьянка, угостившая его теплым, из-за пазухи, кабачком. Подле нее, добродушно скаля в улыбке кривые желтые зубы, стоял одноглазый.

С этого дня Родригес, получив соизволение стражников, стал ежедневно ходить к христианам. И караульные не тревожились - понимали, что за проявленное снисхождение узники будут вести себя смирно.

Без вина и хлеба он не мог служить мессу - и довольствовался тем, что исповедовал и читал с христианами «Credo», «Pater Noster»[27]и «Ave Maria».

«...He надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою: в тот день исчезают все помышления его. Блажен, кому помощник Бог Иаковлев, у кого надежда на Господа Бога его, сотворившего небо и землю, море и все, что в них...»[28]

Отца Родригеса слушали, затаив дыхание: никто даже не кашлянул, пока он читал псалом. Стражники тоже внимали в полном молчании. Много раз твердил он эти строки, но никогда еще прежде не вкладывал в них столько смысла - для слушателей и для себя самого. Вдохновенные, полные новым значением, слова переполняли душу.

«...Отныне блаженны мертвые, умирающие в Господе...»[29]

- Пришел ваш час высшей муки, - с жаром говорил священник. - Но Господь не покинет вас. Он омоет кровь ваших ран. Господь не останется равнодушным.

Вечерами отец Родригес отпускал грехи. За отсутствием исповедальни ему приходилось выслушивать несвязное бормотание кающихся, прижимаясь ухом к щели, сквозь которую узникам просовывали еду. Остальные, чтобы не мешать, теснились в дальнем углу. Здесь, в тюрьме, он впервые после Томоги мог отправлять обязанности священника и молился от всей души, чтобы так продолжалось вечно.

Исполнив долг, он доставал куриное перо, подобранное во дворе, бумагу, что выпросил у стражников, и принимался описывать свою жизнь - с того самого дня, когда ступил на землю Японии. Он не ведал, достигнет ли это послание Португалии; оставалось лишь уповать, что какой-нибудь христианин тайно вручит его китайским торговцам.

Ночью, вслушиваясь во тьме в негромкое воркование голубей, он ощущал устремленный на него божественный взор. Ясные синие очи смотрели с участием и состраданием; в Господних чертах читался покой и несокрушимая вера. «Боже, Боже, - шептал он исступленно, всматриваясь в этот спокойный лик, - Ты ведь не можешь, не можешь взирать равнодушно на наши страдания!»

«Успокойся, - чудилось вдруг ему. - Я не оставлю вас...»

Он с сомнением и надеждой вслушивался в ночь - но нет, ничего, только тихое воркование диких голубей... Глухая, черная тьма. И все же к нему приходило мгновенное облегчение - словно чистой водой омылось сердце.

Однажды лязгнул засов, и в дверь просунулась голова караульного.

- Одевайся! - Стражник бросил на голый дощатый пол ворох одежд. - Новехонькое. С иголочки... Гляди, дзиттоку и нижнее кимоно. Бери, бери, это тебе!

И он пустился в пространные объяснения о том, что дзиттоку - одежда буддийских монахов.

Улыбка мелькнула на изможденном лице Родригеса.

- Благодарю за честь. Но мне не нужно дзиттоку.

- Не хочешь? Не хочешь брать? - Караульный, не веря своим ушам, тряс головой, алчно поглядывая на платье. - От самого губернатора!

Родригес взглянул на свое груботканое кимоно, потом перевел взгляд на новенькое дзиттоку и задумался. Почему они прислали ему одеяние бонзы? Что это - сострадание к узнику или еще одна хитроумно расставленная ловушка? Но в результате так ни к чему и не смог прийти. Как бы то ни было, стало ясно: начало переговорам с властями положено.

- Живей, живей! - торопил его стражник. - Сейчас сюда пожалуют важные господа.

Родригес никак не предполагал, что допрос состоится так скоро. Воображение рисовало ему драматические картины, подобные встрече Иисуса с Пилатом: толпа беснуется. Пилат растерян, Иисус молчит. Но за стеной всего лишь монотонно звенела, нагоняя дремоту, одинокая цикада. Тюрьма, где томились японские христиане, была погружена в обычную послеполуденную сонную тишину.

Стражник принес горячей воды; ополоснувшись, Родригес не спеша продел руки в рукава нижнего кимоно. Материя была неприятно шероховатой на ощупь, и его вдруг пронзило унизительное ощущение, что это злосчастное кимоно сроднило его с чиновником.

Во дворе стояли в ряд пять низких скамеечек, отбрасывая на землю черные тени. Родригесу приказали опуститься на колени, и он, припав к земле, застыл у ворот в томительном ожидании. Поза была мучительно неудобной, от саднящей боли в ногах все тело покрылось липкой испариной, но ему не хотелось, чтобы чиновники видели его муки. Стараясь отвлечься, он неотступно думал о Христе: о тех минутах, когда бич хлестал Его по спине. Наконец послышался стук копыт, топот ног - и стража раболепно припала к земле. В воротах показались самураи: они выступали важно, обмахиваясь веерами; степенно беседуя, чиновники проследовали в глубь двора, даже не удостоив взглядом священника, и неторопливо расселись по скамеечкам. Стражники, подобострастно согнувшись, подали чашки, и самураи с видимым наслаждением принялись потягивать горячий напиток. Но вот ожидание кончилось. Сидевший справа чиновник кликнул стражников, и они потащили пошатывавшегося от боли священника на середину двора - туда, где стояли скамеечки.

В листве верещали цикады. Струйки пота текли по спине Родригеса. Всей кожей он чувствовал устремленные на него взгляды: это христиане, затаив дыхание, следили за ним из окошка, стараясь не пропустить ни слова. Теперь он понял, почему Иноуэ избрал для допроса именно это место: его хотят загнать в угол, сломить, опозорить на глазах у этих крестьян! Gloria Patri et Filio et Spiritui Sancto[30]! Прикрыв глаза, Родригес попытался изобразить улыбку, но и сам почувствовал, что сведенное судорогой лицо его больше походит на мертвую маску.