Не иначе как финики передержала на окне, упрекнула она себя. Некоторое время они молча прихлебывали пустой кипяток, вдыхая застоявшиеся, вялые запахи кухни, переполненной постылыми, никому не нужными вещами.

— Когда я была маленькой, — в конце концов начала она, глядя мимо него, — у нас была большая семья и множество знакомых. С отцовской стороны. К ужину часто приходили гости. У родителей был дивный фарфор с узкой золотой каемочкой — такой хрупкий, что сквозь него просвечивали зажженные свечки. От него теперь осталась одна-единственная чашка, но раньше это был сервиз на двадцать четыре персоны, и когда накрывали стол для ужина, в буфете не оставалось ни одной тарелки — столько приходило гостей.

По мере того как она говорила, она чувствовала, как расплывчатый набросок ее детства раздается, наливается цветом, наполняется звоном детских голосов, оживает теплом горящих каминов — превращается из вымысла в реальность.

— Как сейчас помню суп, дымящийся в супнице. После десерта мама садилась за пианино… А потом папа мой погиб, переходя через дорогу. Машины тогда были в диковинку, и люди еще не привыкли смотреть по сторонам. При старом режиме.

— Мой папа жив, — сказал мальчик. — Просто он сейчас далеко. Но когда-нибудь вернется.

— Непременно вернется, — подхватила она с бодрой учительской интонацией.

Он молча смотрел на нее, и облака быстро плыли в его постаревших глазах.

Она смутилась и захотела сказать что-нибудь еще, что-нибудь значительное, что он помнил бы долгие годы. На какой-то миг ей казалось, что она нашла подходящие слова: они уже просились с языка, неодолимые, мудрые, весомые, как тысячелетние валуны, но не успела она их произнести, как где-то рядом взорвался громкий, резкий звук, словно в соседней комнате врезалась в стену обезумевшая летучая мышь. Мальчик, глядевший на Анну не мигая, как будто чего-то ждал, теперь быстро опустил глаза.

— Это дедушка кашляет. Вы не подумайте, он не заразный, — сказал он.

Валуны откатились назад с ее языка, стремительно уменьшаясь в размерах — сначала до придорожных камней, потом до круглых голышей, а там и до песчинок, больно царапавших горло, — и она уже не могла их припомнить.

— Я думала, ты дома один. — Почему-то она перешла на шепот.

— Дедушка вечерами отдыхает.

— Я должна идти.

— Можете к нему заглянуть, поздороваться. Он не спит.

Анна покачала головой, поднимаясь из-за стола.

— Меня уже заждались, — солгала она. — Я… я торт тебе оставлю.

С непонятным чувством стыда она проскользнула мимо черно-белых снимков чужих ей людей — как будто исподтишка подглядела в замочную скважину и увидела интимную, неприкрытую, уязвимую сторону жизни, не предназначенную для ее глаз: незнакомца с лучезарной улыбкой, которого давно уже не было в живых, его неприметную жену-вдову, чьи глаза под бесцветными ресницами вытянулись от скорби, двух долговязых, расфранченных юнцов из прошлого века, которые, быть может, среди позолоты, напыщенности и спокойствия минувших времен предавались дерзновенным мечтам, надеялись стать великими музыкантами, избежать заурядной участи — кончить свои дни по-иному, нежели как прозябая в убогой квартирке унылого дома, мечтая всего лишь дотянуть до чьего-то концерта…

Она двигалась не спеша, но сердце колотилось, словно она от чего-то бежала. Оказавшись на улице, она и в самом деле пустилась бежать — бежать сквозь прозрачный, свежий от зеленых сумерек апрельский вечер, сквозь легкие, чистые запахи, которые с неистовой, бессловесной настойчивостью цепляли ее за волосы, за одежду, за самое сердце. Дома она сразу бросилась в спальню и там, подгоняемая жгучим нетерпением, долго рылась в ящике комода, раскидывая вещи с нарастающей досадой, пока наконец не извлекла из-под слежавшегося слоя шерстяных чулок пожелтевшую фотографию, которая свободно умещалась на ладони. Она сомкнула пальцы над снимком, осторожно погладила плотный картон.

— Большая семья и множество знакомых с отцовской стороны, — нерешительно повторила она вслух, будто проверяя истинность этих слов.

В ту ночь она ворочалась без сна, ощупью искала очертания своего прошлого в колодце памяти цвета зимней ночи, но находила лишь отголоски смутных, ломких переживаний, которые, чуть только она пыталась к ним приблизиться, их рассмотреть, пускались от нее врассыпную, как тараканы, распуганные внезапным светом. Во время великого перелома ей было всего пять лет; она забыла больше, чем запомнила. Незадолго до рассвета она прошлась на цыпочках по коридору, и замерла у закрытой двери, и вся обратилась в слух; но, разумеется, никакого голоса не услышала, потому что никакого голоса не было, ни нынче, ни прежде — все было тихо. На нее накатило желание распахнуть дверь, растолкать мать, потребовать объяснения тем вещам, которые были ей неведомы, о которых раньше не приходило в голову спрашивать. Признайся, зачем тебе понадобился билет на этот концерт? Ты соскучилась по своей юности, по балету, по той поре, когда меня еще не было, когда все еще было по-старому? Расскажи, как ты танцевала. И еще об отце, расскажи об отце. Хотел ли он, чтобы ты продолжала выступать, или был рад, что у вас буду я? А ты — ты была рада? И где мы жили до того, как оказались в сквозистой коммуналке, которую я единственно и запомнила? У меня были подружки? Камин, пианино, ужины — неужели я все это выдумала? И где ты была, когда отец ступил на мостовую, не посмотрев ни направо, ни налево?

Плакала ли ты о нем?

Любила ли его?

Была ли с ним счастлива?

Она уже взялась за дверную ручку, ощутила ее холод на ладони, но потом вернулась в постель, где неестественно ровно посапывал ее муж. Всю следующую неделю, если не дольше, она прочесывала магазины в их районе и в конце концов, переборов легкую брезгливость, купила небольшую фотографию в рамочке — портрет темноглазой женщины, чьей-то тетки или крестной матери, возможно — у разбитного голодранца, который привязался к ней в пустынном переулке, обдал зловонным дыханием и стал вытаскивать из бездонных карманов разные жалкие, никчемные мелочи. Придя домой, она взяла тупые ножницы, которыми по праздникам разделывала кур, и раскромсала уголки квадратной отцовской фотографии, чтобы втиснуть ее в овальную рамку. Женский портрет выбрасывать не стала: в зазубрине, образовавшейся от нервного рывка ее руки, до сих пор просматривался кусочек белого платья. Завершив работу, она внимательно изучила флегматичное, немолодое папино лицо, добрые близорукие глаза, намечающийся второй подбородок, а потом, не найдя того, что искала, бережно поставила обрамленную фотографию к себе на тумбочку.

И все равно внутреннее беспокойство, которое мучило ее в последние дни, не отступало, и как-то майским вечером, когда муж стоял в очереди, сын в одиночестве ужинал на кухне, а мать принимала ванну, она проскользнула не в свою комнату и торопливо, неприглядными, вороватыми движениями обшарила комод, принуждая его расстаться с давнишними ароматами засушенных цветов, старческой хрупкости и изысканных прегрешений рубежа веков. Краснея, она приподнимала аккуратно уложенные пласты ветхих кружев и изношенных до прозрачности шелков, ломких, как пергамент. В конце концов под старомодной зеленой шалью она обнаружила то, что искала, и украдкой перенесла всю стопку к себе в спальню.