На Оксфорд-серкус мистер Крэбб извлекает откуда-то из внутреннего кармана пожелтевший и загнувшийся по краям лист бумаги, бережно прикасается к нему огрызком карандаша. На полпути к Бонд-стрит возвращает лист и огрызок карандаша на место, и это единственное, что отвлекает его во время пути. На Гросвенор-сквер кебмен подвозит его к величественному особняку, у входа в который уже полно экипажей, полицейских, согнувшейся в поклоне обслуги. Мистер Крэбб выходит из кеба, принюхивается к свежему воздуху, напоминая в этот момент старого боевого коня, застоявшегося в деннике, а теперь помолодевшего и готового вновь броситься в сражение. Затем дает кебмену на чай три пенса, что ни в коей мере не удовлетворяет аппетиты этого господина, и поднимается по широким ступеням в вестибюль, где сквозь толпу — дам в черных платьях, мужчин, складывающих зонты, — пробирается слуга. Он помогает новому гостю снять пальто и шарф и негромко говорит, что его светлость в гостиной. Мистер Крэбб согласно кивает головой, берет у официанта в роскошном фраке бокал шампанского, пересекает зал, в котором обмахивают себя веерами такое количество дам, что горящие на мраморных столах свечи грозят вот-вот погаснуть, и поднимается по широкой лестнице наверх.

Многие из видных людей, собравшихся на верхней площадке, знают мистера Крэбба так же хорошо, как он знает их. С некоторыми из них он обменивается рукопожатиями, затем внимательно вслушивается в то, что шепчет в его старческое ухо какая-то дама. Таким образом мистер Крэбб прокладывает себе путь сквозь анфиладу комнат, мимо огромных блюд с розовеющей семгой во льду, доставленной нынче утром из поместья его светлости в Пертшире, и горой фруктов, созревших до срока в кентских теплицах хозяина. Он проходит через оранжереи со свежими цветами, купленными днем в Ковент-гардене, и, в конце концов, достигает расположенного где-то в глубине дома святилища, вход в которое охраняет краснолицый лакей, а через полуоткрытую дверь можно разглядеть кое-кого из присутствующих. Великий человек медленно поднимается с кресла, протягивает мистеру Крэббу два пальца для пожатия, велит лакею наполнить его бокал и замечает, что сегодня прекрасный, хоть и несколько прохладный вечер (на что собеседник почтительно отвечает, что да, вечер и впрямь прекрасный, хоть, верно, несколько прохладный). И интересуется — в знак окончания аудиенции, — что мистер Крэбб думает о… ну да, словом, о… Ответ адвоката тонет в неожиданно возникшем шуме голосов, звуках музыки, негромко, но отчетливо доносящихся сюда с нижнего этажа, и звоне бокалов на подносе, который только что внесли в комнату. Его светлость распрямляется, кивает мистеру Крэббу так, словно только что состоявшийся разговор полностью изгладился из его памяти, невнятно бормочет о том, что он чрезвычайно рад его видеть (на что собеседник откликается живейшим образом), и говорит, что ее светлость, должно быть, в бальной комнате.

После чего мистер Крэбб идет в обратном направлении через ту же анфиладу комнат, где толпятся гости, приехавшие сюда из Белгрейвии и Кенсингтона, вниз по мраморной лестнице и, получив назад свою верхнюю одежду — теперь уже вокруг наблюдается некоторое столпотворение господ, окликающих свои экипажи, а какой-то даме, едва не падающей в обморок от усталости, подносят нюхательную соль и дворецкий провожает ее к фаэтону, — вновь выходит на улицу. Время — десять вечера, по меркам Мейфэр, довольно рано, его светлость пробудет на ногах еще не один час, но мистер Крэбб, задумавшись на минуту, не сходить ли в клуб на партию в вист, решает, что и без того день получился насыщенный, а собственный дом привлекательнее, нежели бокал пунша и сигара в «Мегатериуме». Один из слуг останавливает кеб, и мистера Крэбба — кажется он сейчас, рассеянно выглядывающий из окошка кеба, очень маленьким и бледным — везут к его дому на Уэст-Халкин-стрит.

Но все же что продолжает угнетать его? Что он бормочет себе под нос, стуча во входную дверь, мгновенно распахнутую дворецким, прекрасно осведомленным о привычках своего хозяина, и освобождаясь в очередной раз от пальто и шарфа, и почему его пальцы продолжают теребить листок бумаги в нагрудном кармане? Дом у мистера Крэбба во всех отношениях веселый. Миссис Крэбб — сказать о ней, пожалуй, нечего, кроме того, что женился адвокат довольно поздно, — читает роман, две славные девочки сидят у фортепьяно, и стоит мистеру Крэббу войти в гостиную, где все это происходит, как его сразу же окружают заботой и вниманием, целуют, ластятся, спрашивают, не надо ли подбросить дров в камин и что ему подать — чай с бисквитом или глинтвейн. Хорошо ли прошел вечер, интересуется жена. И мистер Крэбб чрезвычайно кротко, даже робко — вот бы старый клерк удивился, увидев его в этот момент, — отвечает, что да, вечер прошел хорошо, даже очень. Старшая дочь, весьма надменная и строгая особа, выражает надежду на то, что папа не был «в этом ужасном клубе». И папа отвечает, что нет, не был, он имел удовольствие видеться с его светлостью герцогом К. у него дома, и это сообщение, в свою очередь, вызывает интерес младшей дочери, потребовавшей рассказа о том, как выглядела герцогиня и была ли она сегодня по-настоящему прекрасна.

Следует, по-видимому, признать, что эти полчаса были для мистера Крэбба самым приятным временем за весь день, ибо он даже забыл о существовании листка бумаги в кармане жилета. Как жалко, сказала младшая дочь (которую в глубине души мистер Крэбб любил больше, чем старшую), что папе приходится наносить визиты всяким там герцогиням, когда куда лучше и покойнее было бы ему дома, перед родным очагом, она бы принесла ему домашние тапочки (и мистер Крэбб в глубине души считал, что и впрямь — какая жалость).

Прошел час. Огонь в камине почти погас, свечи потушены. Дворецкий клюет носом за столом в буфетной. Дочери разошлись по своим спальням — старшая погрузилась в размышления над собранием сладкоречивых проповедей преподобного Рэнтавэя, младшая раскрыла один из романов Марии Эджворт. Миссис Крэбб быстро засыпает, предварительно уложив волосы и натянув до самого носа батистовую простыню. Что же в таком случае заставляет мистера Крэбба в этот поздний час подниматься к себе в кабинет со свечой в руках и в чепце на старой седой голове? Что это за письмо такое важное, и почему писать его требуется в одиннадцать ночи и дается оно с таким трудом — уже с полдюжины вариантов проследовали в мусорную корзину? Дворецкий, прибираясь на следующее утро в кабинете хозяина и замечая по привычке всякую мелочь, наверняка полюбопытствует, что это за мистер Дикси и отчего мистеру Крэббу так трудно написать ему. Ну а пока, укрывшись у себя в крепости, адвокат скрипит посреди ночи пером, все огни вокруг погасли, никто, кроме него, на Вест-Халкин-стрит не бодрствует и ни единого звука не слышно, исключая его собственное дыхание и тяжелые шаги полисмена по мостовой.

— Ну что ж, я виделся с мистером Крэббом. — С этими словами Джон Карстайрс вошел в тот же вечер в гостиную своей матери, несколько смущенной столь стремительным вторжением.

— Правда? И что же мистер Крэбб сказал тебе?

— А что обычно говорят адвокаты? — Джон Карстайрс обежал взглядом комнату, хранившую память о покойном мистере Карстайрсе, что находило свое выражение в портрете этого господина, запечатленного в униформе Суффолкских оборонцев.[16]Убедившись, что никого, кроме них с матерью, тут нет, молодой человек продолжал: — Судя по всему, бедняге Изабель совсем плохо — живет она где-то в глуши, в полной изоляции от внешнего мира. Во всяком случае, так выходит по словам Крэбба.