– Против его воли? Давид отчаянно желал вырваться из вашей хватки и вернуться домой.

– Сядьте, сеньор. Послушайте меня. Пора вам услышать правду, какой бы неприятной она ни была. Я знала Давида. Я была его учительницей и его другом. Он мне доверял. Мы провели вместе много часов, пока он изливал мне свою душу. Давид был ребенком глубоко противоречивым. Он не хотел возвращаться в то место, которое вы именуете его домом. Напротив, он хотел освободиться от вас и вашей жены. Он жаловался, что в особенности вы его удушаете, не даете ему вырасти человеком, которым он хотел быть. Если он не говорил вам этого в лицо, то лишь потому, что не желал вас задеть. Стоит ли удивляться, что весь этот внутренний конфликт начал проявляться на физическом уровне? Нет. Болью и судорогами его тело выражало дилемму, с которой он имел дело, дилемму, которая оказалась для него буквально невыносимой.

– Какая чушь! Никогда вы не были Давиду другом! Он терпел ваши уроки только потому, что был привязан к постели и не мог увернуться. Что же касается вашего диагноза его болезни, то он попросту смехотворен.

– Это не только мой диагноз. По моей рекомендации у Давида было несколько встреч со специалистом-психиатром, и состоялось бы больше, если бы его состояние не ухудшилось. Тот специалист целиком и полностью поддерживает мои предположения о Давиде. Что же касается астрономии, это моя работа – подпитывать интеллектуальные интересы наших детей. Мы с Давидом часто обменивались соображениями о звездах, кометах и тому подобном.

– Обменивались они соображениями! Вы высмеяли его рассказы о звездах. Вы называли их extravagantes. Вы сказали ему, что звезды не имеют ничего общего с числами, что это просто камни, плавающие в пространстве. Что вы за учитель такой, если разрушаете вот так детские иллюзии?

– Звезды и вправду камни, сеньор. Числа же, напротив, – человеческое изобретение. Числа не имеют ничего общего со звездами. Ничего. Мы создали числа из пустоты, чтобы употреблять их для счета весов и мер. Но все это к делу не относится. Давид выложил мне свои истории, а я ему свои. Его истории, которые ему скормили, очевидно, в музыкальной академии, показались мне абстрактными и бескровными. Истории, которые ему предложила я, больше подходят для детского воображения. Сеньор Симон, у вас пора испытаний. Я понимаю, вы расстроены. Я тоже расстроена. Смерть ребенка – ужасная штука. Давайте вернемся к этому разговору, когда сможем лучше владеть своими чувствами.

– Напротив, сеньора, давайте завершим эту беседу сейчас, когда наши чувства нам не подвластны. Давид знал, что он умирает. Он находил утешение в вере, что после смерти отправится на небеса, к звездам. Зачем отнимать у него иллюзию? Зачем говорить ему, что его вера несуразна? Вы разве не верите в грядущую жизнь?

– Верю. Верю. Но грядущая жизнь будет на земле, а не среди мертвых звезд. Мы умрем, все мы, и распадемся, и станем материалом для нового поколения. Будет жизнь после этой, но я – того, что я зову «я», – там не будет. Не будет и вашего. И Давидова. А теперь позвольте мне, пожалуйста, уйти.

Встает вопрос тела, того, что больница именует los restos físicos – физическими останками. Приют «Лас Манос» записан как место проживания Давида, а директор приюта – как его опекун, а потому решать, как распорядиться останками, предстоит доктору Фабриканте. Пока доктор Фабриканте не огласит своего решения, за останки отвечает больница: их сохранят в охлаждаемом помещении, куда посторонним доступа нет. Все это он узнает от женщины за конторкой.

– Мне известно помещение, которое вы именуете охлаждаемым, – говорит он ей. – Это на самом деле комната в подвале. Я сам там был, меня впустил один санитар. Сеньора, я не просто посторонний. Последние четыре года мы с женой заботились о Давиде. Мы его кормили, одевали и следили за его благополучием. Мы любили его и дорожили им. Мы просим лишь позволить нам сегодня ночью постеречь его. Умоляем вас! Это же нетрудно. Вы что, хотите, чтобы несчастный ребенок провел первую ночь своей смерти один? Нет! Сама эта мысль невыносима.

Женщина за конторкой – он не знает ее имени – ему ровесница. В прошлом они ладили. Он не завидует ее работе – иметь дело с сокрушенными родителями, выдерживать официальную линию. Не гордится он собой, вынужденно обращаясь к ней.

– Умоляю вас, – говорит он. – Мы будем тише воды ниже травы.

– Я обсужу это с начальством, – говорит она. – Не следовало ему вас пускать – Дмитрию, если это сделал Дмитрий. Мог налететь на неприятности.

– Я не хочу никому неприятностей. Я прошу совершенно разумного. У вас, я уверен, есть дети. Вы бы со своим ребенком не позволили так поступать – чтобы бедняжка остался один на всю ночь.

За ним в очереди молодая женщина с младенцем на бедре. Он, Симон, обращается к ней.

– Вы бы позволили такое, сеньора? Нет, конечно, не позволили бы.

Молодая мать смущенно отводит взгляд. Он ведет себя бесстыдно, он знает это, но сегодня и день необычайный.

– Я поговорю со своим начальством, – повторяет женщина за конторкой. Ему казалось, что он ей нравится, но, возможно, он заблуждается. Ничего дружелюбного в ней нет. Она хочет, чтобы он убрался, – заботит ее только это.

– Когда вы поговорите с вашим начальством?

– Когда выдастся возможность. Когда я разберусь с этими людьми.

Он возвращается через час, встает в хвост очереди.

– Каково решение? – спрашивает он, когда подходит очередь. – Насчет Давида.

– Простите, но это не разрешено. Есть объяснения, в которые я не могу вдаваться, но они касаются причины его смерти. Позвольте сказать попросту, что есть правила, которым мы должны следовать.

– В каком смысле – причина смерти?

– Причина смерти не выяснена. Пока причина смерти не выяснена, мы должны следовать правилам.

– И исключений из этих правил нет? Даже ради маленького мальчика в худший день его жизни?

– Это больница, сеньор. То, что произошло, случается здесь ежедневно, и мы скорбим об этом, но ваш мальчик – не исключение.

В суматохе последних дней Давидовых Боливара предоставили самому себе в квартире Инес, не занимались им и только иногда подкармливали. Когда они с Инес возвращаются из больницы в тот вечер, пса нет.

Поскольку дверь не была заперта, они в первую очередь решают, что Боливар выл и кто-то из соседей, раздраженный шумом, выпустил пса. Он, Симон, обходит квартал, но Боливара не находит. Подозревая, что пес, возможно, попытался отыскать путь к Давиду, он, Симон, берет машину Инес и едет к больнице. Но там его никто не видел.

Первым делом поутру он звонит в «Лас Манос» и разговаривает с секретаршей Фабриканте.

– Если вдруг в приюте появится крупная собака, вы мне сообщите? – просит он секретаршу.

– Я не любительница собак, – говорит секретарша.