Дети в приюте особенно восприимчивы к этой истории. Наверняка они вторглись на вчерашние поминки именно поэтому. Послание Давида было адресовано им, говорит Дмитрий, и всем сиротам в мире вообще, но умер Давид слишком рано, чтобы донести это послание лично, а потому лишь ему, Дмитрию, довелось услышать его целиком. Чтобы насаждать эту историю, он использует свою больничную подружку. Вы ее вчера видели – миниатюрная женщина, белокурая. Поддакивает всему, что он говорит.

– В чем же послание – если по Дмитрию?

– Он не сообщает. И немудрено. У него все так устроено: пусть противники угадывают. По моему мнению, все это una estafa – мошенничество. Даже если есть у него послание, он его сам выдумал.

– Я думал, Дмитрия осудили на пожизненное заключение. Как получилось, что он вновь на свободе?

– Кто ж знает. Он утверждает, что признал кривду путей своих и покаялся. Утверждает, что теперь новый человек, преображенный. Он убедителен. Люди хотят ему верить – или по крайней мере не отказывают в презумпции невиновности.

– Ну, вы бы послушали, что по этому поводу сказал бы Хуан Себастьян.

В тот вечер он, Симон, беседует с Инес.

– Инес, Давид показывал тебе когда-нибудь один свой фокус – он умел подбрасывать монетку так, чтобы она каждый раз падала орлом?

– Нет.

– Алеша сказал, что он этот фокус показывал одноклассникам. А говорил ли тебе Давид, что у него есть послание, которое он хотел бы оставить?

Инес разворачивается к нему лицом.

– Что, все необходимо вытаскивать на свет, Симон? У меня не может быть маленького личного пространства?

– Прости, я понятия не имел, что ты так это чувствуешь.

– Ты понятия не имеешь, как я чувствую что угодно. Ты когда-нибудь задумывался, каково мне было, когда меня оттесняли эти люди в больнице: Нам нужна настоящая мать, а вы ненастоящая, убирайтесь, – словно Давид какой-то там найденыш, сирота? Тебе такие оскорбления, может, глотать легко, а мне нет. Давида у меня отняли как раз тогда, когда он сильнее всего нуждался во мне, и я никогда не прощу людей, отобравших его у меня, никогда – включая этого доктора Фабриканте.

Очевидно, он, Симон, задел за живое. Пытается взять ее за руку, но она сердито отталкивает его.

– Уйди. Оставь меня. Из-за тебя все только хуже.

Отношения с Инес простыми не были никогда. Хотя они прожили в Эстрелле четыре года, ей по-прежнему неймется, неуютно, несчастливо. Чаще всего в своем несчастье она склонна винить его: это он вывез ее из Новиллы и приятной жизни, которую она там вела со своими братьями. И вместе с тем у Давида не могло быть матери приверженнее, чем Инес. Он, Симон, тоже был по-своему привержен. Но он всегда предвидел день, когда мальчик отставит его навсегда (Ты не можешь мне приказывать, ты мне не отец). С Инес же связь кажется гораздо сильнее и глубже, из такой связи гораздо труднее выйти.

Инес тосковала по утрате свободы – такова цена материнства, но вместе с тем сыну она была преданна безусловно. Если и имелось в этом противоречие, она с ним жила без труда.

В идеальном мире они с Инес как родители Давида любили бы друг друга так же, как любили своего сына. В мире не таком идеальном, где они оказались, гнев, бурливший под поверхностью, в Инес нашел выход в припадках холодности и раздражения, направленных на него, Симона, и на них он отвечал отстранением. Теперь, когда ребенка не стало, долго ль еще им быть вместе?

Проходят дни, Инес все более открыто вспоминает старые времена в «Ла Резиденсии». Скучает по теннису, говорит, скучает по плаванию, скучает по братьям, особенно по младшему, Диего, чья подруга ждет второго ребенка.

– Если ты так все это чувствуешь, может, стоит вернуться, – говорит он ей. – В конце концов, что тебя держит в Эстрелле, кроме магазина? Ты все еще молода. У тебя вся жизнь впереди.

Инес таинственно улыбается – кажется, того и гляди скажет что-то, но молчит.

– Ты не думала, как нам поступить с одеждой Давида? – спрашивает он в один из их молчаливых совместных вечеров.

– Ты предлагаешь отдать ее в приют? Совершенно точно нет. Да я скорее сожгу ее.

– Я не это хотел предложить. Если отдать вещи в приют, они с немалой вероятностью поместят их под стекло, как святыни. Нет, я думал отдать на благотворительность.

– Поступай как хочешь, только не говори со мной об этом.

Она не хочет обсуждать будущее вещей мальчика, но он поневоле замечает, что миска Боливара исчезла из кухни вместе с его подстилкой.

Когда Инес нет дома, он пакует вещи Давида в два чемодана – от рубашки с рюшами и туфель с ремешками, которые Инес купила, когда усыновила его, до белой фуфайки с номером 9 сзади, той самой, в которой Давид был в судьбоносный день футбольного матча в «Лас Манос».

Он, Симон, утыкается носом в фуфайку номер 9. Он это выдумывает или ткань все еще хранит призрачный коричный запах кожи мальчика?

Он, Симон, стучит в дверь квартиры сторожа. Открывает жена.

– Добрый день, – говорит он. – Мы незнакомы. Я Симон, из А-13 через двор. Мой сын играл с вашим сыном в футбол. Мой сын Давид. Прошу вас, поймите правильно, но я знаю, что у вас маленькие дети, и мы с женой подумали, может, вы возьмете одежду Давида. Иначе она просто окажется на свалке. – Он открывает один чемодан. – Видите, все в хорошем состоянии. Давид был с одеждой бережен.

Женщина, похоже, смущена.

– Мне так жаль, – говорит она. – В смысле, я вам очень соболезную.

Он закрывает чемодан.

– Приношу извинения, – говорит он. – Не следовало спрашивать. Глупо вышло.

– На Калле Роса есть благотворительный магазин – следующая дверь после почтового отделения. Уверена, они примут с радостью.

Бывают вечера, когда Инес возвращается домой за полночь. Он ждет, прислушиваясь, не подъезжает ли ее машина, не звучат ли ее шаги по лестнице.

В один из таких поздних приездов шаги стихают у него под дверью. Она стучит. Она расстроена, он видит это сразу, и, возможно, слишком много выпила.

– Я больше не могу с этим, Симон, – говорит она и принимается плакать.

Он обнимает ее. Сумочка падает на пол. Инес выпрастывается из его объятий, поднимает сумочку.

– Я не знаю, что делать, – говорит она. – Дальше я так не могу.

– Сядь, Инес, – говорит он. – Я заварю чаю.

Она падает на диван. Через миг вскакивает.

– Не наливай чай, я ухожу, – говорит она.

Он ловит ее в дверях, ведет обратно на диван, садится рядом.

– Инес, Инес, – говорит он, – ты пережила ужасную утрату, мы оба пережили ужасную утрату, ты сама не своя, как же иначе? Мы израненные существа. У меня нет таких слов, какие могли бы забрать твою боль, но, если тебе надо поплакать, плачь у меня на плече. – И он обнимает ее, пока она плачет и плачет.