красном уголке. Неужели в суматохе забыли потушить свет?

Иду туда, с силой толкаю дверь и чуть не падаю в объятия Валентина.

— Кстати пришел, — говорит мне комсорг с видом человека, который был уверен в том, что я непременно загляну в этот неурочный час в красный уголок. — Помоги выпустить стенную газету, к утру она должна висеть на видном месте.

С ума он, что ли, сошел?

— Мне наплевать на твою листовку…

Он растерялся, до того неожиданным было мое заявление.

— Ты это серьезно?

— Сейчас мне не до шуток!

— Послушай, — говорит Валентин, понизив голос и вплотную подойдя ко мне, — я попрошу тебя об одном небольшом одолжении. Сможешь ли ты на пять минут, понимаешь, только на пять минут, забыть о том, что я комсорг? Этого времени мне достаточно, чтобы заехать тебе в морду. Ну, чего тебе стоит, будь добр, уважь просьбу.

Глаза его налились кровью, он себя еле сдерживает; можно поверить, что такой и ударит. Человек довел себя до белого каления.

— Это невозможно, — отвечаю ему. — Я же не могу исключить тебя из комсоргов, даже на пять минут, сам понимаешь…

Валентин отступается.

— Мне больше всех нужно, что ли! — кричит он в сердцах и, нахлобучив на голову полинявшую серую кепку, выходит, хлопнув дверью. Да так сильно, что чуть не срывает ее с петель.

Я аккуратненько, как и полагается, тушу свет и не спеша выхожу вслед за комсоргом. «Он не имеет права шуметь на меня и наседать, — говорю я себе. — Пусть разоряется перед теми, кто ему взносов не платит».

Но, пройдя несколько шагов, я чувствую, что со мной что-то случилось. И это «что-то» возвращает меня обратно.

В самом деле, ему, Валентину, больше всех нужно, что ли?

Может быть, я вернулся ради памяти Доминчеса, не знаю.

Два часа провозился, оформляя стенную газету. Потом еще полюбовался на свою работу, так здорово у меня получилось.

Когда газета была уже готова, я вписал знакомое стихотворение Патриса Лумумбы:

Сыновья мои! Вы плывете

Через море в клетках железных

На продажу в чужие страны…

…Баобабы — мудрые старцы —

Видят утро новых времен…

Когда я выбрался из цеха, над головой уже ярко светило солнце. И где-то в степи громко-громко гудел паровоз.

Наверное, подходил уфимский поезд. Шестьдесят девятый, бывший мой.

35

Проспал я почти двенадцать часов.

Сегодня надо себя чем-то занять. Но чем?

Впервые я почувствовал, как не хватает мне Амантаева. Он опять в отъезде.

Не пойти ли к Айбике?

Я двинулся по людной улице, продолжая терзать себя вопросом: виноват я в смерти Доминчеса или нет? Формально, по уголовному кодексу — нет. А по законам сердца? Да, виноват. Разве я не видел, как унижала его Лира Адольфовна? Я должен был сказать ей, что это низко, что это нечестно, что это…

Мог бы сказать, конечно.

Люди! Чего только не делаете вы друг с другом!

Я еще окончательно не решил, идти ли мне к Айбике. Может быть, сегодня не стоит. Я не сумею говорить ни о чем, кроме как о Доминчесе. А с девчонками о смерти говорить не полагается.

Афиши приглашают на лекции. О чем только лекторы не говорят, в чем только не убеждают! А вот бокс. Но это завтра…

— Здравствуй, Аюдарчик!

Поворачиваю голову — Пискаревский. После того, что произошло в его квартире, я как-то избегал его, и мне до сих пор это удавалось.

Он держит себя так, точно мы самые закадычные приятели, если не друзья. Это надо уметь!

— Здравствуй.

— Афиши читаешь?

— Афиши читаю.

Я смотрю мимо него на знакомый плакат на стене продовольственного магазина: «Прежде чем рассердиться, сосчитай до ста, прежде чем обидеть другого — до тысячи!»

— Ты не в духе?

Его голос доносится как будто издали. Я напрягаю все силы, чтобы поддержать разговор, не нужный ни ему, ни мне.

— Что с тобой?

Не хотелось ему говорить о Доминчесе. Он, червяк, ничего в таких переживаниях не смыслит. Но другого живого существа подле меня нет, а мне нужен, очень нужен человек!

— Я виноват в смерти Доминчеса, — проговариваю я.

Он даже побледнел. Всегдашней наигранной улыбки как не бывало. Даже оглянулся, не подслушивают ли нас.

— С этим не шутят, браток.

— Мне сейчас не до шуток.

Пискаревский порядком струхнул, даже отступил от меня на почтительное расстояние.

И тут я объяснил ему все. И покаялся, что не проявил дружеской чуткости к человеку. Но Пискаревский меня не дослушал.

— Ну и ну! — Он рассмеялся неприятным смехом. — При чем здесь ты?

Убедить он меня не убедил, но оставил отдушину для самоутешения.

— Раздавим по маленькой? — спросил Пискаревский, беря меня под руку.

В эту минуту мне было все равно.

— Раздавить маленькую не отказываюсь, но к тебе я больше не ходок.

— Не хочешь, не надо, — немедленно согласился он. — Насиловать не буду. На этот случай у меня заготовлен укромный уголок.

— Где же он, твой укромный уголок?

— Тут, совсем недалеко, — сказал Пискаревский, пытаясь увлечь меня за собой.

— Должен же я знать, куда иду!

— Ладно, упрямец, объясню, — сказал он. — Я подружился с иностранными инженерами, с теми, что нам полиэтилен монтируют. Иногда захожу к ним один, иногда вместе с девчонками. Они и рады. Они же погибают от скуки. Девчонки танцуют, я пою. У меня неплохой голос. Вот они и ставят мне стопочку-другую. Почему бы не поживиться за счет иностранцев? А?

— Ты в своем уме?

— Пока в своем, — усмехнулся Пискаревский. — Я же в курсе политики: общение с иностранцами нынче в вину не ставят. Спекуляцией не занимаюсь, лишнего не болтаю. Тут уж комар носа не подточит.

— Комар носа не подточит… Эх, ты! А подумал ты о самой простой этике?

— Какой же может быть разговор об этике с буржуазными специалистами? Вот мы с тобой ради смеха пообещаем познакомить их с нашей Нагимочкой, а потом надуем… Вот тебе и этика!

Я подумал: может, ослышался?

— Пискаревский, сознайся: ты это сказал просто так, из трепачества. Верно?

Он расхохотался.

— Я могу доказать, если не веришь…

— Сволочь! — сказал я и, развернувшись, ударил его в лицо.

Он качнулся и попытался улизнуть. Я схватил его за ворот рубахи и со всей силы ударил еще раз. Одним словом, осатанел от ярости.

Он заорал как помешанный… Была не была, я еще разок развернулся и ударил, чтобы не орал, гад. Хороший был удар.

Пискаревский, изловчившись, укусил мою руку, вывернулся и пустился наутек. Конечно, на крик сбежались люди.