С того дня все изменилось. Федор стал самим собой - таким же шустрым и непоседливым. Пороли его теперь почти каждый день, всегда за дело, и не только по ягодицам - на них живого места не осталось, - но и по спине. Иногда он убегал, прятался, но это только оттягивало момент наказания, но не отменяло его.

В вечной борьбе пронеслось лето. Григорий был очень рад переменам, произошедшим в сыне, но шрамы на его спине пугали его. Он делал вид, что верит россказням Феди о падениях на грабли, но сам помнил такие же рубцы на теле сестры (самого его пороли редко, он был тихим и послушным мальчиком) - и все же запретить матери трогать его сына он не смел.

В город они вернулись в конце августа. Алевтина, занятая заготовкой овощей на зиму, о внуке позабыла. Федя воспрял духом и начал мечтать о том, что, когда он станет гимназистом, бабка уже не будет его пороть. С такими оптимистичными мыслями он отправился в первый класс.

Глава 3

Два года спустя

По грязно-снежной, изрытой колесами дороге Федор брел домой. День стоял пасмурный, промозглый, и мальчик закрывался воротником пальто от покалывающего западного ветра. Был разгар марта, но о приближении весны говорил только потемневший, изрытый снег. Дома, вдоль которых Федор держал путь, стояли мрачные, под стать хмурому серому небу, но их особняк даже среди этих строений выделялся своей неприступностью и хмурым видом.

Возвращаться домой Феде не хотелось. Он оглянулся, пытаясь найти себе занятие, но улица была пустынной, а на набережную, где всегда многолюдно и суетно, он еще не повернул. Мальчишка вздохнул, завидев крышу дедова особняка (он был самым высоким на улице, к тому же почти крайним), и направился к нему.

Вот и набережная. С ее домами в три этажа, узким тротуаром, Крестьянским банком, что напротив их особняка, извозчиками, разносчиками газет и прочими атрибутами большого города. Федор любил наблюдать за этой бурной жизнью, особенно летом, когда вдоль дороги неслись клубы тополиного пуха, зеленели палисадники, а бодрый топот конских копыт разносился по округе. Но в этот пасмурный мартовский день ему не хотелось ни бродить по набережной, ни идти домой. Он сам не знал, что бы ему было приятнее всего сделать. Но в одном был уверен - больше всего на свете он не желал видеть хмурого бабкиного лица.

Алевтина! Как же он ее ненавидел! Ему было уже девять, а она все порола его по голой попе как маленького, и он ничего не мог сделать. Она сильнее его. В бессильной злобе он сжимал кулаки, что есть мочи кусал рукав своей рубахи, чтобы не расплакаться, когда она методично стегала его розгами, а в воображении рисовал картины расправы над бабкой. Дай только срок! Вот вырасту…

Федор очень хотел поскорее стать взрослым и сильным, чтобы защищаться, а лучше - нападать. Только посмеет она замахнуться, а он уже врежет ей кулаком в нос! Зрелище окровавленного бабкиного лица приносило ему такое удовольствие, что он рисовал его в воображении вновь и вновь.

Федор начал заниматься греко-римской борьбой и греблей. Каждый вечер он подходил к зеркалу, заглядывал в него, напрягал мышцы и с разочарованием отходил - ручонки были крепенькими, но далеко не мускулистыми. Отец над ним подсмеивался, но деду нравилось, что мальчишка хочет вырасти крепким и здоровым (ах, если бы он знал причину этого стремления!), он сам, благодаря бурлацкой закалке, до сих пор держал спину прямо и гнул подковы, правда, уже не так прытко, как в молодости.

Еще Федор любил арифметику, он понимал, что эта наука ему необходима, к остальным же предметам был равнодушен. Читать, писать научился, и хватит. Вместо того чтобы просиживать штаны за партой, он с большим удовольствием помог бы деду на фабриках.

Федор перепрыгнул лужу, вечно разливающуюся у крыльца их дома. Поднялся по ступеням. Потом остановился, привалившись к одной из пяти колонн, поддерживающих портал, и, подумав, развернулся.

Он сбежал с крыльца, обогнул дом и оказался на заднем дворе. Там, рядом с сараем, почти у забора, был закопан любимчик Алевтины - рыжий здоровущий кот Елизар. Сколько Федор себя помнил, это животное всегда обитало рядом с хозяйкой.

Когда она сидела в кресле, Елизар разваливался на ее коленях, и хоть те были большими и круглыми, котяра все равно не помещался, и часть его тела, обычно задняя, свешивалась с них; когда бабка ходила по дому, он следовал за ней; когда суетилась на кухне, его наглая усатая морда появлялась то из-под стола, то из-под печки; даже когда Алевтина лупцевала внука, он бесстрастно наблюдал за этим, притулившись в сторонке. Именно на Елизара и переносил часть своей ненависти Федор. В детском сознании мальчика кот был неразделим со своей хозяйкой и так же ненавидим.

Сколько раз после бабкиной порки он пытался поймать Елизара, чтобы дернуть за хвост, отодрать за ухо, словом, причинить такую боль, какую испытал недавно сам. Если он не мог проделать это с Алевтиной, так хоть помучить ее любимца. Удавалось Феде это нечасто, но и когда он отлавливал хитрое животное, оно начинало так блажить, что на его зов тут же прибегала хозяйка, вырывала из рук внука и, не слушая заверений в том, что мальчик хотел просто погладить, отвешивала такую затрещину, что у Федора звенело в ушах.

Однажды Елизар замешкался. Он притаился в кустах, карауля добычу - ласточку, что свила гнездо под крышей сарая. За жадность (его кормили исключительно карпами и вырезкой) и поплатился - Федор его поймал. Сначала он привязал его за лапу к дереву, затем начал мучить, и каждый жалобный вскрик кота отзывался сладким буханьем в сердце. Он и за усы дергал, и бил, и поджигал шерсть на хвосте, а ему все было мало, все равно его страдания еще не сравнимы с мучениями этого сытого, обласканного, избалованного кошака.

Федор долго сидел на корточках рядом с трясущейся, напуганной, бессильной тварью и наслаждался своей властью. Потом, после секундного размышления, достал свой складной нож и… Дрожащей от волнения и нетерпения рукой он перерезал коту глотку. После, застыв, наблюдал, как вместе с кровью из животного вытекает жизнь. Капля за каплей. Как бы он насладился, если бы на месте этого тяжело, с хрипом дышащего Елизара оказалась тучная, каменнолицая, ненавистная Алевтина.

Когда кот издох,