Как раз накануне дня получения известия о мартовском перевороте несколько офицеров-инвалидов, находившихся в то время в инвалидном резервном госпитале в городе Брюксе в ожидании отправления на Родину, получили приглашение в местный солдатский лагерь на спектакль, устроенный самими солдатами. В числе офицеров были: поручик Липский, киевлянин родом, служивший в одном из стрелковых батальонов, расквартированных в Одессе, прапорщик Васьянов из города Судоры, Курской губернии, – инвалид с выбитым пулей глазом, я и упомянутый прапорщик Б.

Когда мы вошли в казарму, где помещался импровизированный театр, и занавес поднялся, со сцены раздались слова народного гимна, исполнявшегося артистами-любителями, как бы увертюра к спектаклю. Солдаты-зрители, поднявшись с мест, подхватили слова гимна; австрийские офицеры и солдаты лагерной комендатуры продолжали сидеть. Тогда прапорщик Васьянов громко на всю казарму подал по-немецки команду: «Встать, смирно!» Австрийцы рефлекторно встали с мест и вытянулись с рукой у козырька кепи…

И вот, когда на другой день пришло известие о мартовском перевороте, прапорщик Б., высказывавший до того монархическое воззрения, не только слишком внезапно превратился в социалиста, чтобы такому превращению поверить, но стал угрожать прапорщику Васьянову, что он донесет на него по возвращении в Россию – если правительство не арестует Васьянова, то тот будет растерзан солдатской толпой… Еще через несколько дней прапорщик Б. окончательно «самоопределился» и объявил себя украинским социалистом-федералистом, а еще позже и сепаратистом. Ясно, что его новоявленному социализму и украинству можно было верить столько же, сколько и его монархизму и что Б. не был ни искренним социалистом, ни убежденным монархистом, а просто был человеком безо всяких моральных устоев, спекулировавшим на высказываемых им политических взглядах, что и угадал в нем генерал Корнилов…

Кроме того, в Кёсеге находился в то время один лже-офицер, самозванство которого было скоро установлено. Выдавая себя за офицера одного из гвардейских кавалерийских полков, поляка по происхождению, он подал ходатайство о зачислении его в Польские легионы австрийской армии[59]. Случайно удалось установить, что он русский по происхождению и православный, никогда даже не служил в полку, который называл, а был околодочным надзирателем в Варшаве. В легион ему все же удалось поступить.

Замечу, что доктором Клайном около того же времени делалось предложение поступить в польские легионы австрийской армии еще одному из раненых офицеров – прапорщику Васильевскому, прехорошенькому мальчику, у которого после пришлось ампутировать ногу, хотя Клайн знал, что Васильевский – не поляк и не католик, а русский, уроженец Петербурга и православный. Предложение было отклонено.

Такое же предложение одним из офицеров местной комендатуры было сделано прапорщику Шелиго-Сочинскому, причем делавший предложение имел дерзость прибавить, что вряд ли в случае победы центральных держав Польша действительно получит независимость и вероятней, что все останется «статус-кво», но что во всяком случае ему-то, Шелиго-Сочинскому, представляется возможность из пленного стать снова свободным человеком, ухаживать за прелестными девушками и т. д. вместо того, чтобы томиться в четырех стенах. Он сказал также, что так как австрийское командование не имеет особых оснований доверять искренности поступления в легион поляков-офицеров русской армии, то большинство из них получают тыловые назначения, во избежание предательства или дезертирства обратно в русскую армию, но что это еще лучше для Шелиго-Сочинского, так как он будет, таким образом, застрахован от отправления на фронт, ранений и смерти. Шелиго-Сочинский ударил предлагавшего по лицу, о чем тот предложил промолчать и не доносить начальству.

Следует отметить, что очень многие из горячих польских патриотов, бывших офицеров русской армии, отказывались от поступления в легионы: некоторые потому что не считали себя освобожденными от присяги русскому императору, большинство потому, что в принесении присяги германскому и австрийскому императорам, как государям – покровителям Польши видели желание ограничить самостоятельность их родины. В особенности после того, как обращение к полякам великого князя Николая Николаевича было подтверждено Высочайшим приказом по армии и флоту (в 1916 году), в котором русский император торжественно заявлял, что слухи о возможности заключения Россией сепаратного мира ложны уже потому, что им не может достигнута одна из целей, поставленных Россией в мировой войне: «создание независимой Польши из всех трех ныне разрозненных частей» (русской, австрийской и германской), случаи отказа от поступления в легионы сделались постоянным явлением и начались даже уходы из легионов.

Теперь, когда на страницах польской прессы возникает время от времени полемика, самостоятельно или лишь под давлением Франции Милюков признал независимость Польши, вероятно, основательно забыт этот приказ, впервые обещавший свободу всей Польше, а не только части ее, находящейся во власти противника, как это делалось Германией и Австрией, и произведший потому в то время большое впечатление.

Со времени этого приказа, впервые вкладывавшего конкретное содержание в обещания, щедро дававшиеся Польше обеими воюющими сторонами, отношение поляков к русским значительно улучшились и наши пленные стали находить у них большую поддержку.

На пленных же русских офицеров, поляков по национальности, оказывал также большое влияние тот факт, что к приходившим из русской армии офицерам неприязненно относились поляки – австрийские офицеры, зачастую трактуя их как ренегатов, на что жаловался мне, поступивший в легион капитан Зелинский, бывший одно время со мною в Эстергом-таборе.

Я не буду описывать здесь политических споров, происходивших в Кёсегском госпитале, так как они ничем не отличались от таковых же в Лека. Поэтому-то я и имел возможность изложить взгляды, высказывавшиеся Корниловым в Лека, что знаю о них не только понаслышке, но сам слышал повторение их в Кёсеге.

В общем, обстановка резервного госпиталя в Кёсеге и условия жизни в нем, хотя и более благоприятствовали побегу Корнилова из плена, чем обстановке в Лека, но требовала известной осторожности.

И говоря откровенно, неизвестно, удался бы побег Корнилову, если бы у него неожиданно не нашелся незаменимый союзник в составе самого служебного персонала госпиталя – чех Францишек Мрняк, которому всецело принадлежит честь помощи и содействия освобождению генерала Корнилова. Если все мы остальные были лишь эпизодическими личностями в этом героическом побеге Корнилова, и каждый из нас мог бы быть замененным другим или не быть вовсе, то Францишек Мрняк по справедливости разделял с Корниловым славу побега из плена и не должен был бы быть забытым в истории русской армии.