Зевая, Федос за полночь переписывал беседу старца с Трифоном. Коста, хоть и лег раньше своего ученого раба, заснул, однако, еще позже. Должность свою, по внешнему виду необременительную, он почитал очень беспокойной. Доложишь о чем-нибудь, очень страшно звучащем – эпарх высмеет и выставит дураком. А вот смолчи он о пророчестве насчет скифов – вдруг окажется настоящее дело, да откроется, что старец прорицал, а Коста Варвар утаил? Еще запишут во вражьи пособники…

Наутро Коста решил – как и обычно, – что выглядеть усердным и преданным дураком менее опасно, чем умным и скрытным врагом. Взяв свиток с переписанным разговором о скифах, он пошел к эпарху. Сам магистр Валериан еще не вставал, и Коста сдал свиток асикриту.

Оттуда пророчество Василия попало в список городских происшествий за неделю, который секрет эпарха отсылал в секрет паракимомена[10]. Паракимомен Селевкий, увидев его, поморщился: блаженный старец все перепутал. Скифы уже нападали – еще в прошлом году, и не на Халкедон и Никомедию, а на владения василевса в Таврии. Виноградники действительно загубили, как докладывал херсонский стратиг Кирилл. Но старцу уже, говорят, сто лет – ему разница между прошлым годом, нынешним и будущим не слишком очевидна.

Что ему текущая суета! И года не прошло, как Василий ухитрился снарядить Григория, духовного сына своего, в путешествие на тот свет, где Григорий видел новопреставленную старицу Феодору, ныне поселенную Господом в обители, приготовленной для блаженного Василия, беседовал с ней обо всем, что она претерпела, видел столько чудес, что рассказывать о них слишком долго.

Однако что-то не давало паракимомену отбросить свиток и забыть. Внешности он был совсем не представительной: невысокого роста, довольно щуплый скопец лет шестидесяти, с мелкими чертами морщинистого безбородого лица; короткие, но густые черные брови крутыми дугами вздымались от переносицы, и им будто отражением служили резкие, глубокие морщины между крыльями носа и углами рта. Теперь он думал, стуча пальцами по разложенному листу. Уж конечно, василевс Роман помнит заговор Романа Саронита, неудачливого заговорщика. Никто и знать не знал, а именно блаженный Василий пошел и Саронита обличил. «Зачем замыслил злое дело? – так вопрошал он, встретив того на дороге, когда злодей со всей пышностью ехал в Большой дворец. – Не трудись понапрасну, ибо не судил тебе Бог царского жребия, а потрудись лучше, чтобы не потерять того звания патрикия, кое имеешь…»

Сам Бог открыл ему замыслы посягательства на жизнь василевса. Саронит сперва отмахивался, потом велел схватить старца и бить как лжепророка, потом попала ему в лапы и Елена, жена того Иоанна, у кого Василий жил… Елена вскоре скончалась от побоев, а Сарониту приключилась болезнь, так что он и до следствия не дожил.

А уж когда следствие показало, что заговор действительно был, но старец земными путями прознать о нем не мог – вот тогда Роман август и призвал Василия к себе. Ведь тот, подняв шум, спас Роману и жизнь, и власть. Такого не забывают. Когда же скончался болезный тот Иоанн, Роман и приказал паракимомену подобрать для старца нового домовладельца, чтобы предсказания, среди коих может оказаться еще что-то полезное, не пропадали даром.

Ну а значит, все, что будет в таком роде обнаружено, надлежит быть доложено. Приняв сие решение, Селевкий послал к Роману августу просьбу о приеме.

* * *

Миновал полдень. Солнце припекало, так что под хазарским кафтаном становилось жарко. А ведь еще весна не кончилась – в разгар лета будет еще и не то! Хельги Красный, сводный брат киевской княгини Эльги, безвылазно провел на теплых морях уже без малого год. В начале прошлого лета он пришел на Греческое море с дружиной на двадцати лодьях, со своей молодой женой Пестрянкой – Фастрид, как он называл ее, – и тремя купцами-жидинами, чью охрану русы изображали. А следом двигалось войско под началом двоюродного брата Асмунда, кому они и открыли доступ в город Самкрай – западные ворота каганата. Делалось это все ради мира и нового договора с греками, что пытались отбить у кагана свои давние владения в Таврии. А кончилось жестокой ссорой Хельги и Асмунда с херсонским стратигом и совершенно неожиданным договором с булшицы Песахом – хазарским военачальником, что пришел в Таврию биться с греками и русами.

У Песаха в Карше Хельги и его дружина провели зиму. Там весной родился первый сын Хельги, и сейчас Пестрянка с ребенком оставалась на попечении Песаховой жены, госпожи Йохевед.

Лодка шла по мягким синим волнам, пронизанным солнцем. Уже остались позади высокие, в пять-шесть больше человеческого роста, стены Херсонеса, сложенные из обтесанных глыб грязно-белого известняка. В море напротив стен и входа в бухту, загороженную железной цепью, стояли десять лодий Хельги. Таково было условие их соглашения с Песахом: вместе идти нынешним летом на Херсонес, с тем чтобы конница Песаха осаждала его со стороны суши, а лодьи Хельги отрезали от моря и не позволили ни послать весть в Царьград, ни получить помощь с воды. Дружины на лодьях сменялись: одни стояли на якоре и несли дозор, другие отдыхали на берегу. Каждый день при смене дозора Хельги сам выходил в море, осматривал стены. Все на тех же местах блестели шлемы Кирилловой стражи, виднелись йотуновы поделки – стрелометы и камнеметы. Прошлым летом с их помощью Хельги и комит Леонтий отстояли от конницы Песаха перевал, теперь они же не подпускали к стенам. Собственные суда стратига прятались в дальнем конце бухты, вне досягаемости; однако Хельги держал в уме, что Кирилл может попытаться выпустить их в море и дать бой.

Дромон у Кирилла был всего один. Хельги видел это чудовище издалека, но даже на расстоянии разглядел: тот весьма плох и едва ли сможет выйти в плавание, а тем более в бой. Но три хеландии выглядели годными, и они были крупнее лодий и выше бортом. Сражаться с ними можно было, рассчитывая на численное превосходство. И что-то в глубине души толкало Хельги надеяться, что Кирилл так и поступит. С греками он никогда еще не сталкивался на воде, и хотелось испробовать свои силы.

Городские стены кончились, за ними пошли предместья – каменные и глинобитные домишки под тростниковыми и черепичными крышами, среди зелени садов. В эту пору солнце еще не выжгло зелень на сухой каменистой земле, и было даже непривычно видеть долины не желтые и бурые, а под пышным ковром растительности – с синими, розовыми, лиловыми цветами. Иные плодовые деревья у каменных выщербленных стен еще цвели, ветки их кипели белой пеной лепестков. После ночного дождя цветы благоухали так, что хотелось пить воздух большими глотками, и от него кружилась голова, как от вина.

Глядя на цветы, Хельги все время вспоминал Пестрянку. Когда он впервые с ней встретился, она уже носила убор замужней женщины, но при виде цветущих яблонь он невольно воображал ее в венке из таких цветов на русых волосах. Не так давно отцвели маки: в ту пору все эти склоны были залиты алым огнем с проблесками голубых глазков льна, и при виде их Хельги тоже мерещилась Пестрянка. Удивительное дело: первые двадцать пять лет своей жизни он не замечал никаких цветов. А теперь, в последние два года, стал замечать: как будто жена, войдя в его сердце, неплотно притворила за собой дверь и туда теперь по ее следам тянулись все новые посланцы красоты.