— Не танцуй на костях, Вова. Боком выскочит, — Малович взял его за плечо и крепко сжал. Тихонов поморщился.

— Понял, понял, — сказал он и два капитана сели читать переписанные Сергеем признания.

Ну, хорошо. Я понёс бумаги следователю. А ты поживи у нас ещё неделю. Потом суд и — на три годика с хвостом по сто первой статье в «четвёрку», — Александр пожал ему руку. — Молодец. Голова работает. А то бы мы вскрыли эти два убийства через пару месяцев и на тебе пересуд, и на тебе добавочный срок.

Восьмого мая Шилова Сергея Николаевича осудили и он уже из СИЗО передал через своих записку, на которой коряво, на колене видно писал, было снаружи начертано «малява Маловичу» Притащил записку дежурному УВД хорошо одетый юноша с портфелем и в очках.

Шура развернул послание. В нём было пять строк.

«Гражданин капитан Малович. Спасибо душевное.

Слово Ваше крепкое. Вы настоящий человек.

Горжусь, что знаю Вас.

И расскажу всем.

Верный вам Шилов Серёга».

— Во, бляха! — восхитился Александр Павлович. — До этого меня жена уважала от души, сын по малолетству, Тихонов — непонятно за что, на работе делали вид, а теперь и зек есть в наборе. Ну, нормально. Все мы люди одинаковые. Сегодня ты на воле, завтра баланду ешь. Сегодня ты счастлив. Деньги, жена, работа любимая, а завтра рак лёгких и тузы с работы выбивают тебе приличное место на кладбище, оркестр нанимают за сто рублей.

Девятое мая страшновато описывать в деталях. Тридцати лет после войны не прошло. В городе было много тысяч мужиков и женщин, которые воевали двадцатилетними. В семьдесят первом им было чуть за пятьдесят. Раны телесные заросли, а душевные остались открытыми и воспалёнными. Были и постарше бывшие воины. И все в этот день как цветы, которые делятся со всеми ароматами и нектаром, распыляли в Кустанайский воздух настолько ощутимую радость Победы, что, казалось, её можно было взять руками, обнять, трижды поцеловать и держать в крепких объятиях пока не онемеют руки.

Город был украшен флагами, портретами героев-кустанайцев, На ветках деревьев висели тысячи алых шелковых лент со звёздами и изображением салюта. Ленты отвечали спокойному южному ветерку, трепетали, поднимая концы вверх и шелк переливался радужными оттенками. На параде Победы всё было не так как на первомайской демонстрации.

На той же площади, на той же трибуне из обкома было только два секретаря, а все остальные — ветераны войны. Кто на костылях, кто без рук, безногие сверкали орденами и медалями с колясок, приставленных к обеим концам трибуны. И потом под «Марш славянки» через площадь с равнением направо прошли всего пять коротких колонн недавних бойцов за честь Родины. Победители.

Они не тянули носок, не пытались пойти парадным шагом. Мужчины в старой форме и тяжеленных кирзовых сапогах, женщины в белых халатах и шапочках с пришитым красным крестом и большой белой сумкой на широкой ленте через плечо. Они ничего не пели, даже не улыбались. Выглядели все много старше пятидесяти. У кого-то не было глаза, кому-то шрамы прочертили побледневшие за годы вдавленные полосы, кто-то хромал, а кому-то с двух сторон помогали идти соседи.

Не плакали на трибуне только секретари. По рангу не положено. А стоявшие вокруг площади толпы молодых, здоровых парней и девушек кидали впереди колонн гвоздики, стоящие на базаре весной очень дорого. Некоторые женщины выбегали из массы людской, из которой торчали флаги СССР и портреты неизвестных солдат, которые не вернулись. Чьи-то родственники. Братья, сыновья. Они выбегали и на ходу трижды целовали тех, кто проходил мимо. Так они пробивались и в центр шеренг, дарили ветеранам гвоздики и бежали обратно, прикладывая к глазам тоненькие косметические платочки. Цветы бросали и поверх колонн. Некоторые ветераны их поднимали, а кто-то уже и не пытался нагнуться.

Не было оркестра, молчали динамики, а вместо музыки толпа кричала стройно и торжественно одно слово «Ура!» И то, что все, кто там был — не выражали восторга, не плясали и не заходились в приступе радости, казалось единственно верной мерой цены Победы и её значимости. Радость, настоянная на крови и горе — как крепкое вино. Которое сладостно, но которого не стоит пить с перебором. Всякой радости до её начала всегда предшествует то горе, то беда.

Постояли Малович с Володей в гуще народа, проводили глазами прикрытую пылью последнюю колонну, пожалели о том, что пыль та на чистой площади поднялась от того, что многие вынужденно шаркали подошвами по асфальту. Потом в парке было гуляние. Играл духовой, как всегда. Продавали пиво из бочек, цветы и мороженое из серебристых ящиков.

Крутились карусели и в тире ветераны показывали посторонним молодым свою меткость. Двадцатилетние парни, про войну знавшие от родителей и соседей, толком не могли вникнуть в сдержанное поведение взрослых и веселились за всех. Пели, бегали от киоска с газводой к карусели «Лепесток», кормили лебедей в пруду кусками ливерных пирожков, гонялись друг за другом, смеялись, толкались и по старинке пытались прихватить девчонок за косы, а их в семьдесят первом не носил уже никто.

Вечером на центральной площади давали салют. Привезли на машинах семь зенитных установок и до одиннадцати вечера солдаты выбрасывали в черное небо громовые раскаты, которые на высоте преобразовывались в звёзды, красные, белые и золотистые огненные ленты, напоминающие горячий от чьих-то прошлых горестных и радостных слёз дождь.

Тихонов ночевал у Александра. Они прилично выпили, но Зина не мешала им говорить о войне. О том, что они слышали от отцов и дедов. До половины первого они позвонили всем знакомым офицерам и солдатам, которые воевали и выжили, поздравили их, а в час ночи выпили по последней, спели «Эх, дороги, пыль да туман…» и пошли спать. А Зина до трёх убирала и мыла посуду. Праздник кончился.

Четырнадцатого мая утром Шура брился и в процессе думал только о хорошем. Точнее — пытался думать. Что-то мешало. Интуиция у Маловича была развита как нюх у хорошей ищейки, и он понимал, что сегодня день будет плохим. Даже гнусным.

— Саша, телефон тарахтит. Оглох, что ли после пьянки? Хоть и по хорошим, правда, поводам, — крикнула Зина с кухни. Тут же прибежал Виталик и добавил.

— Это, папа, с работы звонят. Вот увидишь.

Александр спокойно взял трубку и сказал: — Малович.

— Шура, давай ноги в руки и в чём