– Эдик, пусть дети побудут одни! – поддержала сына тактичная мама.

– Конфликт поколений! – рассмеялся Лебедев-старший.

Утомлённые служебной властью, многие большие руководители в домашних условиях совершенно безобидны…

Во дворе лебедевского дома на детской площадке, сработанной «под былицу», два десятка преисполненных достоинства жильцов выгуливали разнокалиберных собак.

Максим открыл дверь и успел ухватить за ошейник рванувшегося на свободу большого чёрного пуделя. Лебедев был одет в бархатный кабинетный пиджак и держал в руке вишнёвую трубку. Я ожидал увидеть его сникшим, растерянным, подавленным, но он был спокоен и философски грустен. На звонок из кухни вышла Алла в мужском махровом халате. Теперь все понятно: «Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним…»

– Родители в санатории, – объяснил Макс.

На тумбочке у разложенного дивана стояла шкатулка с табаком, лежали трубки и второй том «Опытов» Монтеня: Максим черпал утешение в олимпийской мудрости мыслителей прошлого.

– Ну, что нового? – полюбопытствовал он. – Бесятся?

– Скорее да, чем нет… Стась говорит, что ты не вернёшься? Почасовика до конца года ищет, – ответил я.

– Не вернусь. И тебе не советую задерживаться. Нормальный человек в школе не выживает…

– А кто выживает?

– Простейшие, типа Гири.

– Куда же ты пойдёшь?

– Не знаю… У отца остались какие-то связи.

– А ты без связей когда-нибудь пробовал? – не удержался я.

– Пробовал… До сих пор такое чувство, будто испачкался в чем-то липком и зловонном!

Алла внесла в комнату поднос с кофейными чашками, она быстро усвоила разделение труда в доме Лебедевых.

– Это правда, что девятый класс написал коллективку в роно? – поинтересовалась Алла.

– Правда, – сознался я.

– Ну и что ты собираешься делать?

– Я попросил их не отправлять письмо.

– Ставка на детское великодушие, – покачал головой Максим. – У Голдинга есть роман, в котором дети попадают на необитаемый остров и превращаются в стаю зверей, истребляющих друг друга…

– А Расходенков сегодня убеждал меня, что дети чище, честнее нас взрослых…

– Мы, Андрей, живём в мире красивых слов. И чем подлее человек, тем красивее он говорит, – высказался Макс, изящно отхлебнул кофе и поморщился…

Провожая меня до двери, Алла страстно ворковала о том, как страдает Максим, как скрывает от ежедневно звонящих родителей случившееся, как необходимо ему чьё-то внимание и поддержка. Почуяв ослабленную бдительность, пудель ринулся в приоткрытую дверь и со свободным лаем помчался вниз по лестнице. Вероятно, это было его единственное развлечение в жизни.

Придя домой, я водрузил переносной телевизор на холодильник, безнадёжно порыскал по программам и оставил «круглый стол» комментаторов, споривших о международной жизни: каждый из них имел собственное мнение, постоянно мелькали фразы: «Позвольте с вами не согласиться!» или: «А вот тут-то я с вами поспорю!» – но на самом деле говорили они об одном и том же. Я повязал фартук и принялся лепить пельмени, но телефон звонил не переставая, и скоро трубка стала белой от муки.

Первым был Стась. Он требовал, чтобы завтра «коллективка» лежала у него на столе.

– Андрюша, ты их должен переубедить, чтобы второго письма не было!

– Попробую, – пообещал я.

– Пробуют в пробирках, а ты с живыми людьми работаешь, ты должен! Усвоил?

Вторым был очень вежливый и очень уверенный мужской голос. Звонил отец Вики Челышевой – Юрий Александрович, он просил прощение за позднее беспокойство и предлагал срочно, завтра, встретиться. Мы условились в 8.10 в скверике возле школы.

Третьим был Лебедев. Он извинялся за свои разобранные чувства и просил никому не говорить, что я видел у него Аллу.

– Это серьёзнее, чем ты полагаешь! – разъяснил Макс.

Четвёртым был Чугунков. Он жаловался, что на кросс пришло меньше половины класса, обещал утром дать список прогульщиков и советовал срочно объявлять педагогический террор.

Пятым, и последним, был заместитель главного редактора журнала. Он сообщал, что стойкий пенсионер наконец написал заявление и что чуть ли не со следующей недели я могу выходить на работу.

– Нашли роман Пустырева? – поинтересовался он в заключение.

– Ищем, – отозвался я.

– Давайте-давайте, – поддержал заместитель, – я ведь Пустырева помню, в сороковом году слышал его на диспуте в ИФЛИ… Представляете, какой я уже старый?..

Я открыл глаза с тем странным ощущением, какое бывает, если просыпаешься в купе мчащегося поезда под колёсный перестук. За окном совершенно незнакомая местность, в стаканах тёмный безвкусный дорожный чай, а на сердце тянущая командировочная тоска. Впрочем, я запутался: у меня должно быть радостное настроение человека, возвращающегося домой. В Москву… В Москву!.. Как все-таки мы нескладно живём! Утром плетёмся на постылую работу, вечером торопимся к нелюбимой женщине, а потом ищем счастье в официальной таблице выигрышей и ворчим, что лотерея – сплошной обман.

Но что ни говори, а мне нравилось быть учителем. Взять хотя бы мой девятый класс – это же настоящая миниатюра человечества, действующая модель Вселенной, разбегающейся при малейшей попытке наставничества. А все-таки письмо они мне отдадут, принесут на легендарном блюдечке с пресловутой голубой каёмочкой. Это будет мой прощальный выход, и он покажет, какого перспективного учителя теряет мировая педагогика.

Делая зарядку, что случается со мной чрезвычайно редко, я прикидывал, как войду в класс и ровным, бесстрастным голосом спрошу: «Ну, что, будем проводить собрание с президиумом или просто поговорим по душам?» А когда «коллективка» будет лежать передо мной на столе, я попрощаюсь с ребятами и заверю, что роман Пустырева мы все равно обязательно найдём! И ещё напоследок нужно замириться с шефом-координатором. Вчерашний разговор с Лёшей – нелепая ошибка, недостойная взрослого человека, воображающего себя воспитателем. «Вперёд, за орденами!» – как говаривает военрук Жилин, отправляя кого-нибудь в учительскую за журналом.

Внизу, возле почтовых ящиков, две полупроснувшиеся соседки ругали действительность за то, что ДЭЗ собирается на месяц отключить горячую воду. Надуманная проблема! «Холод, голод, тренинг» обеспечивают активное бодрое долголетие!

Среди свежих, ещё пачкающихся типографской краской газет я обнаружил заказное письмо от Елены Викентьевны Онучиной-Ферман: рядом с моей каллиграфически выведенной фамилией в скобках значилось «лично». Я торопился на встречу с Челышевым и читать письмо на бегу не стал.

На автобусной остановке собралась толпа, люди тратили бесценную трудовую энергию, штурмуя узкие двери муниципального транспорта. В автобус я попал только благодаря тому, что разбитной мужичок, прощально затянувшись сигаретой, весело попросил граждан пассажиров сделать глубокий выдох. В конце концов место нашлось всем и, надёжно стиснутый попутчиками, я поехал к метро. Можно было бы говорить о небывалой сплочённости, даже спрессованности нашего недолговечного пассажирского коллектива, если б не скандал, разгоревшийся в душной утробе автобуса, которую немногословный водитель романтично именовал «салоном».