– Встать, суд идёт! – крикнул Бабкин, когда после звонка я вошёл в кабинет. Ребята шутку не приняли и молчаливо почтили вставанием своего недолгого классного руководителя. Я сел за стол, перелистал, чтобы успокоиться, журнал и для начала поинтересовался, почему ряд товарищей – список прилагается – не соизволил вчера явиться на традиционный районный кросс. Потом мне долго пришлось выслушивать мифы и легенды про заболевших бабушек, обещания принести освобождение, а также внимать смутным намёкам на те сложности, которыми девушки обычно не делятся с посторонними мужчинами.

– Ну, что – будем проводить собрание с президиумом или просто поговорим? – приступил я к осуществлению своего плана.

Ребята молчали.

– Не понял… Хорошо, давайте просто поговорим! – согласился я с самим собой. – Кто виноват во всем, что случилось? Как вы считаете?

Ребята молчали.

– Согласен, вопрос трудный. Поставим его по-другому: какие у вас претензии к Максиму Эдуардовичу?

Ребята молчали. Ивченко рассматривал поверхность стола. Володя Борин уставился в окно. Бабкин, точно пиратский нож, сжал в зубах линейку. Расходенков взирал на меня с сочувственным любопытством, а Челышева – с сожалением. Кирибеев разглядывал узел моего галстука. Было ясно: ни они, ни кто-то другой из класса не скажут ни слова.

– Бойкот? – беспомощно удивился я. – Обычно молчат те кто виноват…

Ребята молчали.

Я встал и подошёл к окну: дым из заводской трубы поднимался медленно и тоже совершенно беззвучно. Однажды, в розовощёком детстве, родители надумали меня воспитывать и, наказывая за что-то, перестали со мной разговаривать, но я оказался настырнее: первыми не выдержали они. Дети всегда упрямее взрослых.

– Значит, вы считаете, Кирибеев не виноват? – настаивал я.

Ребята молчали.

В класс просунулся озабоченный завхоз Шишлов.

– Вот это дисциплина! – восхитился он. – Я сперва думал, все ушли… Станислав Юрьевич просил напомнить!..

Я кивнул и снова поглядел на улицу: на третьем этаже больничного корпуса, как раз вровень со мной, мёртвой синевой светилось широкоформатное окно операционной. По улицам мчались машины, спешили люди, прогуливались кошки – а там, на ледяном экране операционной, сгрудились над столом силуэты врачей, похожие на игроков, всматривающихся в замедляющееся движение рулетки…

– То, что вы делаете, – это красивая подлость! – тихо проговорил я, продолжая смотреть в окно.

Ребята молчали.

То, что я совершил в следующую минуту, не только не входило в мои глубокомысленные планы, но даже не могло накануне прийти в голову. Я спокойно достал письмо, развернул и медленно, бесстрастно прочитал все, от первого до последнего слова…

«…Это будет наш с вами заговор доброты, наша святая ложь. Простите меня».

Потом я вернулся к столу, сел, положил перед собой конверт и стал ждать. Было слышно, как по коридору малышей повели в раздевалку. «Ещё один звук – и все вернутся в класс!» – тихо грозила учительница. Затем, по-уличному перебраниваясь, протопали выгнанные с урока десятиклассники – через мгновение их остановил суровый окрик Клары Ивановны…

Со стены на меня недоброжелюбно смотрели классики мировой и отечественной литературы, особенно холоден был Лермонтов. Я встретился взглядом с Лёшей Ивченко, в глазах у шефа-координатора стояли слезы. И тогда Кирибеев, медленно повернувшись к Расходенкову, презрительно распорядился:

– Отдай ему!

В предбаннике директорского кабинета секретарь машинистка Любочка, обложившись учебниками и сжав руками свою бедную голову, готовилась к весенней сессии. Я зашёл к Стасю, дождался, пока он по телефону объяснит кому-то, что учить информатике без компьютера – то же самое, что играть свадьбу без невесты, и бросил ему на стол коллективное письмо.

– Сами отдали? – бодро спросил Фоменко.

– Выкрал!

– Молодец! – похвалил он, пробегая машинописные строчки. – Друг спас друга! Я, правда, тоже подстраховался: звонил этому борзописцу на службу. Оказывается, он и там своими кляузами осточертел. Договорились о совместной блокаде. Чтоб ты знал! Дети прониклись?

– Прониклись. Скажи спасибо Пустыреву…

– В тебе гибнет Сухомлинский! Как дела с журналом, не звонили?

– Звонили. Ждут с нетерпением.

– Я серьёзно спрашиваю!

– А я серьёзно отвечаю!

– Поздравляю! – Фоменко даже привстал, радуясь за товарища. – Пиши заявление с завтрашнего дня… Нет, лучше с понедельника.

– Можно договориться… До конца учебного года они подождут! – предложил я, не ожидая такой административной поспешности.

– Хватит жертв! – Стась хлопнул меня по плечу. – Ты там нужнее! Пиши заявление!..

– Неужели так серьёзно? – догадался я.

– Серьёзнее, чем ты думаешь! Шумилину звонили из министерства, мне – из райкома партии. Фронтальную проверку раньше через год обещали, а теперь извольте кушать, «фронталка» в сентябре будет! Тоже, думаю, не случайно… Ну, ничего: директор школы не начальник «Берёзки», конкурентов мало… Отобьёмся!

Когда я вышел от Фоменко, начинался шестой урок. Возле кабинета начальной военной подготовки пытался выравняться построенный в две шеренги мой девятый класс.

– Смирно! – улыбаясь, скомандовал военрук Жилин и добавил: – Ивченко мне вашу просьбу передал, я его от занятий освободил!

– Какую просьбу? – не понял я.

– Неужели наврал? – удивился военрук.

– Отдать под трибунал! – вытягиваясь во фрунт, посоветовал Бабкин.

– Разговоры в строю! – рявкнул Жилин. – Команды «вольно» не было. Челышева!

Вика, поправляя чёлку, удивлённо посмотрела на учителя и нехотя опустила руки.

– Разберёмся! – пообещал я и пошёл дальше по коридору.

Дверь в кабинет математики была приоткрыта: у доски под плакатом «Долой безответственность!» стоял худой, сутулый десятиклассник, а за столом сидел обессиленный Борис Евсеевич. В комнате больше никого не было.

– Думай! – приказал Котик ученику и вышел ко мне в коридор.

– Репетируете? – спросил я.

– Нет, учу, – скромно ответил он. – Способный парень – должен поступить на мехмат… А вы все-таки уходите?

– Откуда вы знаете? – удивился я.

– У вас фамилия перспективная – Петрушов, от этого в жизни очень много зависит. С такой, например, альковной фамилией, как моя, дальше учителя-методиста не подымешься. Был, знаете, в прошлом веке поэт Иван Лялечкин и умер, разумеется, молодым…

– Лялечкин? – переспросил я. – Не помню…

– Худо, конечно, но простительно: его мало кто помнит. Но вот когда наша прекрасная Алла Константиновна Брюсова или Луговского «не помнит», это уже черт знает что! Во времена моей зрелости физики с лириками воевали, а теперь тихо: физики читают лирику, а лирики ничего не читают! У меня к вам, Андрей Михайлович, просьба: будете работать в журнале, никогда не пишите про школу! Честно напишите – не напечатают, соврёте – нас обидите!