Дон Мадзеротти тихонько подошел к нему. Мальчик рыдал. Он все стучал и стучал, из последних сил. Пусть врата откроются и выпустят его отца. И они увидятся опять. Он стучал, стонал, заламывал руки, лицо кривилось в гримасах. Он не унимался. Отец был там, всего в нескольких метрах от него, но он не мог добраться до него. Отец. Он хотел к отцу. Чтобы тот опять обнял его. Чтобы Пиппо опять услышал его голос. Чтобы врата опять открылись!

Дон Мадзеротти не осмелился помешать ему. Так и стоял рядом, потрясенный этим душераздирающим зрелищем: малыш, бросающий вызов самой смерти. Слушал, как его кулачки вновь и вновь бьют по бронзовым вратам, и поражался его упорству. Эхо этих ударов все нарастало и разносилось по лабиринтам потустороннего мира. Дон Мадзеротти представлял Маттео, по-прежнему стоящего на коленях, там, с другой стороны: наверно, он прислушивается, до него долетает звук этих ударов. Конечно, он понимает, что это его сын. Что сын не смирился, не хочет расставаться с ним. Что он любит его, хочет жить с ним вместе. Пиппо зовет его. Разбивая в кровь кулаки. Кричит о своей беззаветной детской любви. И отец, по другую сторону врат, наверное, благословляет каждый из этих ударов как самый прекрасный подарок, который он когда-либо получал.

Дон Мадзеротти не мешал мальчику колотить в ворота, но наконец тот совсем обессилел и упал навзничь в грязь, сраженный усталостью. Не мешал, чтобы Маттео не чувствовал себя одиноким. Пусть он услышит, как сын благодарит его и плачет. Пусть до него долетят звуки жизни — хоть и отчаянные, несчастные — и больше не сомневается в своей победе.

И только когда Пиппо лишился чувств, старик благоговейно взял его на руки, как святую реликвию, и двинулся в обратный путь.

Когда Маттео и дон Мадзеротти исчезли в проеме башни, Грейс, Гарибальдо и профессор остались ждать их на грязной земляной площадке, разделявшей две скоростные дороги. Все молчали. Сколько времени прошло? Они не знали. Время замедлило свой бег. Окутавшие их сумерки действовали успокаивающе. Сначала они просто ждали, как на перроне вокзала или у дома. Профессор сел у подножия башни, поставив свой старый саквояж между ног. Гарибальдо выкурил сигарету, потом вторую, третью. Только Грейс ходила взад-вперед, пытаясь представить себе, что сейчас переживают Маттео и дон Мадзеротти. «Почему я не спустилась? — подумала она. — Разве я тоже не мертва?» Она думала о своей никчемной жизни, одинокой и пустой. «У нас только одна жизнь, и моя вообще ни на что не похожа. Не жизнь, а жалкая уродина». Она вспоминала, как издеваются над ней на улицах, как обзывают ее со злобой и отвращением. Одна-единственная жизнь. Полная презрения и насмешек. И все же она не спустилась. Потому что вдруг поняла, что ей нечего делать среди мертвых. «Да, я люблю ее, эту жизнь, — призналась она самой себе с печальной улыбкой. — Она уродлива и пропахла потом, но я люблю ее. И город тоже, с его длинными черными улицами и странными обитателями, которые, матерясь, роются в мусорных баках. Я здесь у себя дома», — подумала она и с удивлением осознала, что в ней больше жизни, чем ей казалось. Она не спустилась в ад, потому что несмотря на смрадную слизь, от которой приходилось отмываться по утрам, ей было здесь хорошо, разве что чуть грустно и порой страшновато, как ребенку, которого мир забрызгал грязью.

Прошли минуты, часы, и постепенно их сморила усталость. Гарибальдо уселся рядышком с профессором, прислонившись спиной к каменной стене, а Грейс растянулась на траве. Они уже не вздрагивали от несущихся мимо машин. Они даже не слышали их. В какой-то момент к ним подошел бледный мужчина с трясущимися губами, наверно, хотел попросить у них что-нибудь: денег, прикурить или что еще, но, посмотрев на них, почему-то сразу понял, что ему ничем здесь не разжиться, и пошел восвояси. Позже — но когда именно? — проехала, завывая, «скорая помощь», но и это не вывело их из оцепенения. Казалось, они уснули, впрочем, скорее всего, они на самом деле не спали, а впали в прострацию. Вскоре ночь достигла своего апогея. Воцарилась полная тишина. И ни единой машины. Город не издавал больше ни звука.

Внезапно их разбудил шум падающего камня. Они тут же вскочили и бросились к входу в башню, склонившись над проемом, где начиналась лестница. Они различили неясные очертания: кто-то с трудом, тяжело дыша, поднимался по лестнице.

— Это вы, дон Мадзеротти? — прошептала Грейс.

В голосе ее звучали и радость, и страх. По правде говоря, в глубине души, не признаваясь в этом самим себе, они были уверены, что больше не увидят своих друзей, что Маттео и Мадзеротти исчезли навсегда. И теперь им казалось, что им явился призрак с того света.

— Дон Мадзеротти, — повторил Гарибальдо, — это вы?

Вскоре они смогли разглядеть лицо человека, пытавшегося подняться по лестнице. Это действительно был старый священник. В его лице не было ни кровинки, и Грейс даже решила, что он уже умер, но каким-то чудом ему удается идти. Заострившееся лицо, побелевшие губы, ввалившиеся глаза. Он с трудом переводил дыхание. И никак не мог взобраться на последние ступеньки. Грейс не понимала, что с ним. Дон Мадзеротти открыл рот, словно хотел попросить о чем-то, но не издал ни звука. Он был слишком слаб.

— Ему надо помочь, — прошептала Грейс.

Гарибальдо наклонился, схватил старика за плечи и стал тянуть вверх изо всех сил. Падре почему-то был очень тяжелым. И только сейчас профессор догадался, что Мадзеротти несет чье-то тело и потому идет с таким трудом.

— Возьмите его, — наконец выдавил из себя дон Мадзеротти. — Возьмите его, ради всего святого!

Гарибальдо спустился в проем к старику. В темноте он ухватил безжизненное тело, которое дон Мадзеротти держал на руках, и поднялся обратно наверх, оборачиваясь и проверяя, следует ли за ним старик. Когда они наконец выбрались наружу, падре в изнеможении рухнул на землю. А в это мгновение Гарибальдо посмотрел на лицо того, кого нес: перед ним был мальчик лет шести, казалось, он спал глубоким сном, но оказавшись на свежем воздухе, открыл глаза — большие испуганные глаза. И, пока Гарибальдо разглядывал его, он закричал так, что они похолодели. Это был крик новорожденного, как если бы воздух впервые проникал в его горло и бронхи.

— У вас все получилось? — ошеломленно спросил профессор. — Я был прав… Врата… это действительно врата! — повторял он в крайнем возбуждении.

— Где Маттео? — встревожилась Грейс.

Старый падре не ответил ни на один их вопрос. Он с большим трудом встал на ноги, все такой же бледный, прижимая руку к сердцу, потому что ему было очень трудно дышать, словно на его грудь давила страшная тяжесть.

— Возьмите его. И в церковь. Скорее. Я все расскажу. Там. Но, ради Бога, поторопитесь.

Они не двинулась с места, все еще пытаясь понять, что происходит, кто этот мальчик, где Маттео, и он добавил уже с угрозой:

— Смерть гонится за нами, и один Господь ведает, что она учинит, чтобы сцапать нас.