Мать. Джулиана. К тебе я и еду. Я не сразу это понял. Не сразу отыскал тебя. Ты ничего об этом не знаешь, Джулиана, ты живешь затворницей в маленьком жалком городишке на побережье Гаргано. Джулиана, я представляю себе, как ты, вся в черном, идешь, опустив голову, и разговариваешь с тенями. Я тороплюсь добраться до тебя поскорее. Скоро буду в Вико. Оттуда поеду в Каньяно. Мать, я иду к тебе, а ты и не знаешь, что все это время ждешь меня.

Она стояла, выпрямившись, на вершине холма. Вокруг царило спокойствие. Лишь шла, не прекращаясь ни на минуту, хлопотливая жизнь насекомых. Она оглядывала хорошо знакомые места. Нагнулась, вдыхая запах пиний, затем расстегнула блузку. Свежий ветер обласкал ей грудь. Вынула из кармана нож. Лицо у нее побелело, словно она готовилась взойти на костер. В окружавшей ее равнодушной тишине она внезапно заговорила. И это было последнее проклятие Джулианы:

«Я, Джулиана, я проклинаю саму себя как женщину, которая отвергла любовь. Я думала, что смогу отгородиться от жизни. Я отказалась от мужа, сына и своего города. Я отказалась даже от воспоминаний, хотя должна была лелеять их как единственное, что уцелело после катастрофы. Я проклинаю сама себя, безобразную Джулиану. Я тоскую по Маттео. По Маттео, который погиб в развалинах. Я тоскую по Пиппо. Мои мужчины погибли, а я ничего не сделала. Не помогла им. Не последовала за ними. Я выкинула их из головы. Я трусливо хотела избежать страданий. И я беру этот нож и отрезаю себе грудь. Ту, которую сосал мой сын, я бросаю ее здесь, на холмах, в память о матери, которой я когда-то была. И ту, которую ласкал мой муж, — вслед за ней, в память о возлюбленной, которой я когда-то была. Я безобразная Джулиана, у меня нет больше грудей. Я их не заслуживаю. Теперь я буду стареть. Хочу быть страшной и дряхлой. Хочу, чтобы тело мое поскорей износилось и скрючилось. У меня больше нет возраста. Я быстро состарюсь. И хорошо. Через недели, месяцы, годы и совсем поблекну. Завтра мои волосы поседеют. А потом выпадут зубы и задрожат руки. Хочу превратиться в дрожащую старуху. Я отрезаю себе грудь. Я больше не женщина. Со мной никто не будет общаться. Я перестану узнавать знакомых. В моей безумной голове останутся лишь мои воспоминания. Людям придется отправить меня в больницу. Там и буду доживать свою жизнь в одиночестве, среди таких же, как я. Я безумная Джулиана. Моя кожа покроется морщинами, я облысею. Я буду разговаривать сама с собой. Кричать, чтобы прогнать тени, которые истерзают меня. Ночи мои будут длинными, бессонными, полными ужаса, и покоя мне не видать. Я Джулиана с отрезанной грудью. Я расстаюсь с этим миром».

В Каньяно я приезжаю на рассвете. Сегодня базарный день. Ставлю машину у въезда в городок. Дальше пойду пешком. Смотрю по сторонам. Все вокруг выглядит уродливым и жалким. Дома теснятся на бесплодном мысе. На указателе небрежная, но горделивая надпись — «Citta-dell’olio»[16], в это трудно поверить. Грязные улицы, пустые дома. Центр городка окружен множеством четырех-пятиэтажных зданий без крыш и без лестниц, их построили нелегально и никак не доведут до ума. Пустые здания. И ничего, кроме них. Они просвечивают насквозь. Кто строит тут, в Каньяно? Для кого эти здания-призраки? Это родной город моей матери. Каньяно, полная безысходность.

Дохожу до центра. Ищу торговую лавку. Первой попадается мясная. Вхожу, и мясник смотрит на меня с интересом. Он видит меня впервые. Я объясняю, что разыскиваю некую женщину. Джулиану Маскерони. Вы ее знаете? Джулиана Маскерони — да или нет? Взгляд становится жестким, настороженным. Нет, он такую не знает. По его лицу я понимаю, что настаивать бесполезно. Выхожу из лавки и иду дальше, задавая всем один и тот же вопрос. Но никто не знает Джулиану Маскерони. Спрашиваю у мальчишек на улицах. Синьора Маскерони? Нет, они о такой никогда не слышали. Возвращаюсь назад, захожу на рынок. Там всего несколько мотороллеров с прицепами. Стоят прямо на мостовой, привезли продавать овощи и фрукты. Вглядываюсь в колоритные лица крестьян. Никакого сравнения с неаполитанскими рынками, где царит изобилие. Здесь весь товар можно пересчитать по пальцам. Похоже, крестьяне предлагают лишь то, что им удалось укрыть от солнца.

Я подхожу к старому крестьянину. Покупаю у него полкило персиков и спрашиваю о том же. Знает ли он Джулиану Маскерони? Он смотрит на меня выжидательно.

— Я друг ее мужа. Он погиб в Неаполе… я привез его вещи… — поясняю я. — Так вы ее знаете?

Он утвердительно кивает. Потом на сочном местном диалекте рассказывает мне, что она давно уехала из Каньяно. Куда? В Сан-Джованни Ротондо, отвечает он. Она в больнице. Она больна? Он не отвечает ни да, ни нет, потом говорит, что она собиралась работать там, помогать санитаркам. Заинтригованная нашим разговором, подходит его жена.

— Да она же свихнулась! — выпаливает она.

Свихнулась? Я прошу ее рассказать мне поподробнее. Похоже, женщина удивлена, что я ничего не знаю. Она запинается, говорит о том, что Джулиана изувечила себя, о ноже, потом старый крестьянин обрывает ее.

— Стволовая гниль, есть такая болезнь у деревьев. Ее-то она и подхватила, — замечает он.

Я не вполне уверен, что понял его. Прошу повторить.

— Вдруг ни с того, ни с сего деревья начинают желтеть, — объясняет он. — Что-то подтачивает их изнутри. И с этим ничего не поделаешь. Их сок становится ядовитым и отравляет листья. Это с ней и случилось. Вдруг, ни с того, ни с сего.

Я благодарю их и ухожу. Сан-Джованни Ротондо. Это в тридцати километрах. Я буду там через полчаса. Садясь в машину, я понимаю, что даже не спросил у этого крестьянина, кем он приходится Джулиане. Может, это ее двоюродный брат или друг детства? И он знает ее гораздо лучше меня. Но я ничего не спросил. Резко тронулся с места, покидая Каньяно и его дома-призраки.

Я стою перед высоким зданием больницы Сан-Джованни Ротондо. До чего все уродливо. Больница сурова и печальна, похожа на тюрьму. Над главным входом величественная надпись, мимо нее не пройдешь равнодушно: Здесь облегчают страдания. Я знаю, что все это ложь. Эта надпись означает совсем другое. В этой больнице страдания не облегчают. Здесь просто страдают. Вот что это означает. Вас просто предупреждают, что здесь чаще умирают, чем выздоравливают, умирают в муках, лихорадке и удушье. Мать там, за этими стенами. Не знаю, в каком состоянии. Я доехал до края света, я ее нашел. Здесь облегчают страдания. Я уже знаю, что возненавижу это место, как ненавижу этот город и заполонивших его паломников. Повсюду: на стеклах машин, в окнах лавок, в бумажнике каждого жителя красуется бородатая физиономия того, кого они почитают святым. Это город Падре Пио, священника-чудотворца, который исцелял больных и прятал свои стигматы под шерстяными митенками. Люди приходят сюда со всех окрестностей, а может, и со всей страны, надеясь, что стены больницы сохранили его дух и его дар. Я в это не верю. Здесь облегчают страдания. Словно предупреждение. За этой дверью корчатся в муках раковые больные. За ней — бессонные ночи и рыдания обреченных. И бесполезные молитвы родных, которые перебирают четки, стирая себе пальцы в кровь, в то время как умирающие, тараща большие птичьи глаза, хватают ртом воздух, чтоб хоть немного отсрочить свой конец. За этой дверью приступы кашля, горячка и бред, и бесконечные операции, после которых вокруг хирургических столов остаются пятна отслужившей свое крови. Здесь облегчают страдания. И все молятся во избавление от них.