Никита смотрел в дали дальние зачарованными глазами.

Лаврова рассказывала ему о необычайном каталонском художнике Дали, странном и самовлюбленном, как мифический Нарцисс.

— Маленьким мальчиком он создал произведение искусства из трухлявой двери и вишен.

— Как это? — опять удивился ребенок.

— Он все переставил местами. Вынул из старой двери жуков древоточцев и вставил их в сердцевину спелых вишен, а косточки вишен заняли место жуков. Трухлявая дверь преобразилась волшебным образом. Ее безжизненная поверхность засветилась влажными золотистыми косточками, украсилась спелыми винными вишнями. Она зажила жизнью жуков древоточцев, отчаянно плывущих в растекающемся, густом вишневом соке.

Лаврова показывала Никите картину Дали с изогнутым, расплывающимся циферблатом часов, чтобы продемонстрировать, что время не только течет. Оно также искажается, двигаясь то быстрее, то медленнее. Изменяясь само, оно меняет все на свете.

Она рассказывала о тайне улыбки Джоконды, которую никто не смог разгадать сотни лет, потому она до сих будоражит умы и распаляет воображение людей.

— Как она улыбается? — спросила Лаврова.

— Для себя, — не задумываясь ответил очарованный странник.

— Что значит «для себя»?

— Ну, так бывает, когда думаешь о чем-то своем, хорошем. Поняла?

— Когда мечтаешь?

— Не всегда. Иногда когда мечтаешь, а иногда это уже сбылось.

Лавровой не приходило в голову, что улыбка Джоконды не предназначена зрителю. Ее мог случайно поймать своей кистью художник, как энтомолог ловит и накалывает редких бабочек булавкой. Едва заметная улыбка Джоконды — это бабочка, сложившая крылья. Взгляд сверху. Странно, что такое пришло в голову маленькому мальчику.

Лаврова находила в Интернете фотографии садов камней, созданных закрытой культурой жителей островов, находящихся в краю восходящего солнца, и показывала их Никите.

— Японцы приходят сюда и долго и молчаливо созерцают свои магические сады.

— Зачем?

— Чтобы понять, как неведом и мир, и сам человек.

— Зачем?

— Это вызов. Жить должно быть интересно.

Лаврова отдавала свои знания щедрым потоком, рассыпала их из рога изобилия своей памяти. Ей хотелось отдать как можно больше и быстрей, словно времени у нее было в обрез.

Из школы высыпала галдящая толпа одинаково одетых детей. Навстречу Лавровой летел, самолетиком расставив руки, маленький ребенок, одетый по-взрослому, в строгий костюм и галстук с рисунком. Синий галстук скособочился, за костюмной спиной эклектично торчал рюкзак, рот был раскрыт в диком крике. Ребенок приветственно боднул головой Лаврову, крик захлебнулся в ее животе.

— Привет, — сказала она. — Шла мимо. Дай, думаю, отведу в изостудию.

— Здорово! — Он поднял голову.

Под правым глазом намечался фонарь, верхняя пуговица у рубашки была оторвана, хохолок воинственно топорщился петушиным гребнем.

— Доложите обстановку, полковник, — приказала Лаврова. — Со щитом или…

— Со щитом! — гаркнул полковник и победоносно задрал кулак вверх. Костяшки пальцев были ободраны.

— И кого вы щитом?

— Сишников! Они Пузо били. А мы их за Пузо отдубасили, отплющили и под конец закатали! — Мальчик энергично забоксировал воздух.

— За Пузо? — удивилась Лаврова — Вы же его презираете.

Пузом был одноклассник Никиты, пария и изгой, безответный объект классного террора. С ним никто не дружил, не разговаривал, его не замечали.

— Представляешь! — удивлялся Никита — Ему Дервиш стул на ногу поставил и сел. Случайно! Дервиш даже внимания не обратил. А это Пузо… — Никита задохнулся от возмущения, — терпело и ревело три часа, вместо того чтоб по шее дать!

— Кому дать? — спросила Лаврова. — Дервишу?

— Ну.

— А потом вы всей толпой навалитесь и таким же образом обучите Пузо вежливости?

— Нет.

Лаврова склонила голову и прищурилась. Ребенок сделал честные глаза и ушел в несознанку.

— Все равно интересно, почему вы Пузо защищали?

— Как ты не понимаешь? — возмутился ребенок. — Это же наше Пузо, а не ихнее!

— Их, — машинально поправила Лаврова.

— Я так и сказал! И знаешь. Не пойду я в изостудию. Надоело!

— Почему?

— Потому! Надоело рисовать всякие кубы и кувшины!

— Ты ведь уже так много узнал. Что такое светотень, перспектива…

— Фигня! Я и раньше все знал. Я буду комиксы рисовать, там это не нужно.

— Даже в комиксах все персонажи имеют, тень. Это только начало. Все художники начинали с малого, много работали и постоянно учились. Всю жизнь. Учиться живописи и заниматься искусством, особенно в давние времена, было очень опасно. Тогда не создавали изостудий, где все преподносят на блюдечке. Понимаешь? Очень опасно!

— Почему опасно? — попался в ловушку ребенок. Лаврова про себя улыбнулась.

— Во времена господства инквизиции художник, надев маску и плащ, под покровом ночи тайком пробирался темными переулками к окраине города. К мрачному зданию, где в подземелье скрывалась покойницкая, — тихо, как заговорщик, рассказывала Лаврова — Художнику это было нужно, чтобы живопись получалась правдивой. Чтобы научиться достоверно передавать характер своего героя, его настроение и даже судьбу. Ты только представь, в промозглом холоде и мраке покойницкой, освещенной единственным факелом, он изучал строение мертвого тела, и его свидетелями были лишь тени умерших людей! Художник рисковал своей жизнью, его могла схватить святая инквизиция.

— И что тогда? — глаза ребенка горели.

— Сжигали на костре дотла, до крошечной горстки праха, за богопротивную ересь. Без жалости и раздумий. Его воображение и руки умирали вместе с ним. Но! Его гений, несмотря ни на что, пробивался через толщу столетий.

— Так было со всеми?

— Со многими, — без стеснения преувеличила Лаврова.

— Зачем тогда они на это шли?

— Иногда любимое дело и жажда знания становятся важнее жизни. А иногда просто нельзя иначе. Например, искусство и яды в Средневековье были неразделимы. В скрипториях монахи писали священные тексты чернилами, состоящими из медного купороса, они подчеркивали строки киноварью, полученной из ядовитой ртути. Монахи украшали крыши монастырей черепицей, блестящей и желтой от окиси свинца, выкладывали крытые галереи шифером цвета ядовитой зеленой меди. Свинец, ртуть, медь, свинцовый сурик — сильные яды, они входили и в состав красок. Церковные художники осветляли стекло ядовитым мышьяком, расписывали витражи свинцовыми белилами, золотом, сублимированным с ртутью, оранжевым суриком, зеленым синоплем. Те, кто занимался этим всю жизнь, погибали в страшных, невыносимых мучениях. Но они знали, что выполняли свое дело не зря. Их искусство и слава живут целые тысячелетия!