Мать встретила ее усмешкой, навеки приросшей к ее лицу. Ни о чем не спросила. «Мне было уже семнадцать». Ирина тоже не сказала ей ничего. Но эта чужая, бессловесная усмешка матери…

Ирина вернулась на дачу к Мадам уже ближе к вечеру.

Мадам спала в кресле, неуютно перегнувшись через подлокотник, зябко поджав под себя голые ноги.

Снаружи жара, но в огромном, годами не топленном доме затхлая, спертая сырость.

Ирина открыла старый резной сервант. Открыла банку с чаем. Услышав хлопок открывшейся коробки, Мадам проснулась.

– Возьми там!.. В комнате, в шкафу… Бутылка бордо осталась. Женька все, что не спрятала, выжрал, подлюга.

Ирина достала вино. Мадам подвинула к камину скрипучий столик.

– Я, кажется, задремала, пока тебя не было.

Мадам открыла бутылку, налила полные бокалы и сразу выпила залпом свой бокал.

– Стешенька мой не любил, когда я много пью. За сердце мое боялся. Солнышко мое родное…

Она опять выпила полный до края бокал. Ирина выпила, и тоже до дна. Бокал оказался с зазубриной. Порезала губу. Кровь.

Мадам налила остатки вина, с удивлением посмотрела на пустую бутылку, поставила ее на камин.

– Настоящее бордо! Не подделка. Это моему Стеше один французский писатель подарил прямо из Бордо.

– Бардо! – воскликнула Ирина. – Я вспомнила! Джан Бардо!

– Чего?

– В институте читала. Тибетские наставления умершим. В мире Джан Бардо умершим будет казаться, что все пришло в полный беспорядок. Но все это только твои мыслеформы.

Мадам перекрестилась на угол, где висел плакат с Буддой.

– Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.

Ирина запрокинула голову, уставилась в черный потолок:

«Почему окно уплывает, и деревья за окном черные, как обугленные. Плывут. Куда это они собрались?»

– Мрамор хочу розовый с искоркой. – Мадам навалилась на Ирину, облила ей грудь вином.

Ирина попыталась отодвинуться, но Мадам прижала ее непосильной тяжестью.

– Подожди! У нас еще паленка есть. Я ее Стешеньке для уколов оставила. Паленка такая, ее даже Женька, ирод, пить не смог. Там, в шкафу.

Мадам отстранилась от Ирины, давая ей встать. Ирина принесла бутылку, пересела в кресло к камину. Мадам с хрустом свернула пробку с бутылки. Прочитала этикетку:

– Смотри-ка, «Золотая улыбка»! Чего только людям в голову не придет!

Не утруждая себя тем, чтобы достать рюмки, плеснула в те же бокалы. Выпили. Ирина задохнулась:

– Какая дрянь!

– Паленка.

– Дрянь.

– Вся жизнь дрянь.

– А любов?. У меня Алла все отняла. Глаза у него стали Алкины. Он ее глазами глядит. Он меня обнимает, а руки у него Алкины, без костей. Я же чувствую… Понимаешь?

Мадам согласно кивнула:

– А ты знаешь, я в школе отличницей была. И после уроков много читала. Гамлета помню.

Мадам опять заплакала в платочек. Ирина прижала ее голову к груди.

– Она Пашку изнутри выжрала…

Мадам икнула и снова налила в бокалы паленку.

– Золото, лак, Стешенька, – не слушая ее, бормотала Мадам.

До Ирины, как сквозь толщу воды, с трудом доходили ее бессвязные слова.

– И поминки. В лучшем ресторане…

Ирина посмотрела в зеркало над камином.

Давным-давно они с родителями снимали дачу в Малеевке. Там над камином тоже было старинное зеркало.

Ирина обернулась к окну.

Иногда они приезжали туда и зимой. Мать не выносила табачного дыма. Из-за этого отец должен был выходить курить на крыльцо даже в самый суровый мороз. Снег целовал оконное стекло.

Ирина сидела на кресле-качалке, поджав под себя ножки.

Распустившийся клубок шерстяных ниток валялся на полу. В нем запутавшийся черный котенок гонялся за своим хвостом. А ей придется опять сматывать клубок заново. На столе шахматная доска с неоконченной партией. Было ли это с ней или с какой-то другой девочкой. Теперь это не важно.

Позже оказалось, что для хорошей игры в шахматы нужна нудная зубрежка, постоянное запоминание кем-то давным-давно сыгранных комбинаций.

Отец возвращался с улицы весь холодный, подходил к задремавшей девочке и целовал в щеку, касаясь щетиной. Ирина цеплялась за него, теребила за руку. В ответ он нежно гладил ее по рыжим волосам, рассказывал о разных созвездиях, искрящихся в небе за окном, и читал ей стихи. «А под маской были звезды, улыбалась чья-то повесть, горевала чья-то ночь…»

Он тогда еще не так пил. Это все потом. Кошмары, запои. Это все потом…

Ирина обернулась к Мадам:

– Я выйду во двор на минутку. Где у тебя удобства?

– В самом дальнем углу. Не споткнись. Возьми фонарь!

По краю участка плотная стена из густых елей.

«Колючие ели, колючие звезды».

Жгучая крапива ошпарила ее голые ноги.

Она, покачиваясь, добрела до угла участка. Постояла у нужника. Вытоптала под собой пятачок, осторожно присела в сторонке, чтобы не обжечься о крапиву. Потом с трудом поднялась на террасу.

В доме перед разгорающимся камином, стоя на коленях, Мадам раздувала огонь.

Ирина недоуменно спросила:

– Ты что, разжигаешь камин?

– Ага.

– В такую жару?!

– Ага.

– Сгорим.

– Гори оно все синим пламенем! Сердце стынет. Хоть так согреть.

И действительно, в этой мертвой замшелой даче один огонь оставался живым.

– Я знаю, он уже там! Оставил меня одну в этой жаре. А там прохладно. А? Как ты думаешь? А нам мытарства в жару.

Мадам кивнула на пустую бутылку «Золотой улыбки»:

– Вот и дряни больше нет.

Мадам завалилась на кушетку.

И вот теперь прямо с плаката в углу спустился сам пузатенький Будда. Он встал перед Ириной спиной к камину и принялся пританцовывать, умильно разводя ручками, потрясывая животиком и притоптывая босыми ножками. На лице полуулыбка, хитро прищуренные глазки.

«Какой он пухленький и забавный», – подумала Ирина, едва сдерживая смех.

Она стала следить за его тенью.

Свет пламени в камине то растягивал, то укорачивал танцующую тень.

Веки Ирины отяжелели.

Вдруг в окно за ее спиной требовательно постучали. Боясь обернуться, она подняла глаза на огромное зеркало над камином. В зеркале она увидела отражение окна и темный лес. Частокол елей был весь залит жгучим светом полной луны.