— Да ты не кисни, Звездочет! Чудо великое свершилось. Я уж думала, что закопают эти денежки под рухнувшим домом. Ан нет! Будет и у меня, Валерии Чумаковой, небо в алмазах. Будет, Максимушка!.. Этот подарок судьбы нужно отметить. И не умирай раньше времени, не умирай, Звездочетик ты мой… Долг Ахмеду отдам, из мотеля уволюсь к чертовой матери!.. Сниму комнатку и от Митяя с его пудовыми кулачищами уйду. Начну, брат, заново жизнь… А чего там!.. Только тридцать один. Вся жизнь впереди. Главное, что подфартило… Теперь баба Вера от меня не отстанет, коль свои смертные на моё небо в алмазах отдала прямо после твоего прорицания, Звездочет! Она меня, не знавшую ни отца, ни матери, и выходила, как родную дочь. На зону «Приму» посылала и обязательно с пенсии карамелек «Раковые шейки», моих любимых с детства… Давай, Звездочет, за тех, кто нас любил! Тебя ведь тоже когда-то любили. В твоей прошлой жизни…

Через час они допили водку. Пьяные и счастливые улеглись вместе на бабкином диване, бросив драную фуфайку в голову. Двоим укрыться этой куцей ветошью, несмотря на все усилия Максима и Валерии, не удалось. «Всё будет хорошо, всё теперь будет хорошо, вот увидишь…» — приговаривала, как заклинание, захмелевшая Лерка.

Через пять минут в доме «на снос» они уже спали спокойным сном праведников по неволи, заплативших все налоги на жизнь.

На четырнадцатую ночь до октябрьских календ луна окрасилась кровью в Знаке Водолея…

Он проснулся от вещего сна: к нему явилась Минерва, которую он суеверно чтил, и возвестила ему, что покидает свое святилище и больше не в силах оберегать императора — Юпитер отнял у нее оружие.

С час он ворочался на ложе, где так любил заниматься «постельной борьбой» с многочисленными наложницами. Наконец-то уснул снова. Теперь в его сон пришла Валерия, которая была живьем замурована в стену подвала на его вилле. Весталка была обнажена, кровавая луна окрашивала ее лицо, гибкий стан в багряные, но все равно мертвые тона. «Я умираю, император, — сказала она, странно ему улыбаясь. — И когда я умру, Асклетарион подтвердит пророчество волхвов. Твоя смерть — слово астролога».

Этот кошмар испугал Домициана больше, чем отказ от него Миневры. Полная луна светила в окно, тревожила императора своим необычным цветом.

Он попытался уснуть и это Домициану почти удалось, но его разбудил треск молнии, ударившей в храм рода Флавиев. Двенадцатый цезарь Рима вспомнил: наступил «тот» день, которого он страшился всю жизнь — 18 сентября 96 года. Он крикнул в ночь, разодранную нежданной грозой:

— Рази меня! Уж лучше ты, чем кинжал бывших друзей!

Но гроза стихла так же внезапно, как и налетела. Мутноватое утро за окном освещал лишь загоревшийся храм рода Флавиев, который был построен при Домициане.

На зеленом холме, где стоял Капитолий, ворон прокаркал заученную человеческую фразу:

— Всё будет хор-р-рошо! Кар!..

— Твои бы слова да Юпитеру в уши! — крикнул в окно император.

С полчаса он отходил от ночных кошмаров, потом встал с ложа; долго, с брезгливой миной на сером отечном лице смотрел на себя в зеркало.

Это было любимое зеркало Домиции. И только сейчас он понял, почему она так его любила, так умильно в него смотрелась — это был подарок Париса. Несомненно, так!

Домициан взял в руки тяжелую масляную лампу, которая еще коптила на ночном столике, и запустил ею в зеркало. Осколки брызнули прямо на ложе. «Интересно, — подумал Домициан, — занимались они любовью на супружеском священном ложе его?». Он зачем-то схватил самый большой кусок, похожий на кинжал, но, обрезавшись, тут же отбросил его в сторону. Потом оторвал от шелкового покрывала полоску ткани и забинтовал порезанный палец.

— Если бы всё обошлось только этой кровью… — сказал он, проводя ладонью по вспотевшему лбу.

Счёт уже шел не на сутки, на часы…

На шум в императорской спальне вбежал мальчик-раб, обычно прислуживавший ему при бритье.

— Вон! заорал растоптанный страхом император. — Сегодня никакой бритвы! Ни чего режущего и колющего! Вон все из моей спальни!

Мальчик в страхе убежал. Домициан снял ночную рубашку и сам стал одеваться, никого не подпуская к себе из челяди. Страх извел цезаря. Сегодня он читался в каждой его морщинке, в каждой складке его царственной одежды. Страх пропитал каждую его клеточку, выжигая из Домициана все хорошее и доброе, что заложила в него природа. Этот липкий страх поселился в его душе в тот черный день, когда он, вжавшись в колени матери, услышал свой ужасный приговор халдеев: год, число и точный час (в пять часов по полудню) своей смерти. С того самого дня бедный Домициан будто бы стал жить между плахой и топором палача.

Он наклонился, поднял самый крупный осколок зеркала и взглянул на свое отражение. От страха у него приключились все болезни. К сорока пяти годам он выглядел на все шестьдесят. Страх иссушил его тело, оставив, как в насмешку, огромный живот на кривоватых тонких ножках.

— Тьфу ты! — плюнул в зеркало император.

Он потянулся к колокольчику, позвонил, чтобы явился мальчик.

— Да, мой господин! — словно вырос из-под земли арабчонок.

— Бегом в покои госпожи, скажи, что я зову её.

Мальчик убежал. Коротая время, Домициан нервно походил по огромной спальне. Скрежет битого стекла под сандалиями выводил его из ровновесия. В животе заурчало. «Отравили!» — было первой мыслью. Но урчало не от вчерашнего позднего ужина, не от его любимых матианских яблок. В нем говорил страх. Хотя мысль об отравлении пришла в голову не случайно. Когда умер божественный Тит, то в народе поползли слухи, что он был отравлен Домицианом. Народ шушукался, что перед смертью Тит жалел только о том, что не казнил брата и оставил империю такому злодею, как Домициан.

— Милый, что тебе сегодня неймётся? — глядя на разбитое зеркало и пряча усмешку, сказала Домиция. Умная женщина всё поняла с первого взгляда.

«Змея! Пригрел же на своей груди такую змеищу! — выругался про себя Домициан. — Не нужно было к ней возвращаться. От нее, чую своим тонким носом, от нее исходят все мои беды и страхи!».

— Дорогая Домиция, — взял себя в руки император и даже улыбнулся улыбаясь через силу супруге. — Хотел тебе напомнить вчерашнее мое решение. Устроить пир. Я еще раз просмотрел список приглашенных и добавил туда моего астролога Асклетариона.

— Я помню, милый… Все согласно твоему списку приглашены ровно на пять часов по полудню…

— Нет! Нет и нет! — испуганно замахал руками император. — Только не на пять! Пошли гонцов. Пусть прибудут к десяти!

— Пировать в такую рань?

— Я так хочу! — притопнул ногой Домициан. — Не перечь мне, пожалуйста, хотя бы сегодня…

— Хорошо! Но ты бы мог эти приказания передать Парфению! Или вольноотпущеннику Стефану, твоему секретарю Энтеллу, наконец. Это всё преданные тебе люди, для которых ты так много значишь в их судьбах…