— А ну-ка, ребята, лопаты в зубы и проверить: не похоронил ли с похмелья кого живьем наш Митяй? Не ровен час, за похмельного дурака мне придется в тюрьме сидеть! Покажет дознавателю, что инструктаж по технике безопасности прораб не провел…

— Я што — фрайер какой? «Покаже-е-т», — передразнил прораба бульдозерист.

Митяй обиделся, закурил и отошел в сторонку, глядя, как сноровисто отбрасывали обломки рухнувшего дома строители, прислушиваясь к неясным шорохам под грудой досок и мусора.

* * *

Максим пришел в себя не сразу. Не сразу понял, что с ним произошло. А когда понял — завыл в голос. Боли он не чувствовал. Страшно стало от мысли, что его заживо похоронили под обломками старого дома. Потом, когда услышал голоса рабочих и свет, которого становилось больше и больше, взмолился:

— Господи! Светом твоего сияния спаси меня, Господи!..

Его причитания и услышали строители. Стали копать правее, ориентируясь на крик из-под завала.

Охрипнув, художник вспомнил о Валерии, которая лежала рядом. Она была без сознания. Но еще дышала.

Нелидова строители вытащили первым.

— Еще кто-то есть? — спросили мужики, с любопытством разглядывая пришельца «с того света».

— Копайте, там еще человек…

— Живой?

— Был живой.

Вытащили Валерку.

— Эй, Митяй! Ходи к нам! — крикнул белозубый таджик, улыбаясь во весь рот. — Кажись, твоя баба?

Митяй подошел, легонько пнул Валерку ногой.

— Моя…

— В кулаке у ней что-то зажато.

— Ты разожми.

— Не разжимается.

— Деньги там, смертные… — сказал Максим.

— Иди ты! — не поверил таджик. — И сколько?

— Пять тысяч. Бабушкина похоронка…

Митяй наклонился, чтобы выдернуть купюры из зажатого кулака сожительницы.

— А не пошел бы ты на х… хутор бабочек ловить! — вдруг услышал он слабый, но уже полный жизни голос Валерии.

Мужики заржали, радуясь, что и второй человек — жив и невредим, если не считать шишек и свежих царапин на чумазом лице.

Нелидов постоял с минуту, посматривая на хмурое небо, поднял воротник плаща, изрядно загрязнившегося и порванного при его спасении. Снова заморосил нудный дождик. И только сейчас пожалел он о похороненной под завалом шляпе с широкими полями. Такой старомодной — потому и вызывающе экстравагантной — была его любимая шляпа.

Под обломками остались и эскизы задуманного им полотна «Пророчество». Но Максим нисколько не жалел об этом. Теперь он точно знал, что картина — сгусток живой энергии. А раз в центре картины — Домициан, кроткий убийца и насильник, то энергия эта недобрая, губительная для автора.

— Вот оно, проклятие Домициана! — осенило Максима. — Полотно должно прославлять СВЕТ и ПРАВДУ, что, впрочем, одно и тоже… Не в Домициане правда и свет, а в Звездочёте, в Асклетарионе, не испугавшемся сказать жестокому и подлому цезарю правду… Пусть это стоило ему жизни, но ПРАВДА — бессмертна. И тогда сама смерть обессмертит имя Художника.

* * *

— А где Звездочет? — встав на ноги и отряхивая куртку, спросила Чумакова.

— Кто-кто? Какой такой звездочет? Вон Митяй у бульдозера возится. А звездочёт тебе, Лерка, небось, приснился, — подначивали мужики, посмеиваясь. — С тебя, подруга, причитается, что живой откопали. А сон твой похмельный со звездочётом исчез, как утренний туман…

— Забудь о нём, — помня о найденной Леркой бабкиной «похоронке», которую она всё еще сжимала в грязном кулачке, сказал Митяй. — Не было тут никакого звёздочёта…Вот, только шузы его остались. Дрянные кроссовочки-то, китайское барахло.

…Максим возвращался домой по автомобильной трассе. Дорога в этот ранний час была еще пустынна, но идти босиком было нелегко — чувствовался каждый камешек на мокром асфальте. Правая ступня саднила под носком. Звездочёт, заметив импровизированную лавочку, сооружённую дневными продавцами огородной продукции из доски и пары кирпичей, присел, снял носки. Подставил лицо холодному дождю, глядя на тёмное небо.

«Вот так, брат, — подумал художник, — не было бы счастья, да несчастье помогло… Прав был Доктор Велес, прав… Художник — творец. А если он творец истинный, должен и у смерти просить для себя, то есть своих творений, бессмертия… Чтобы войти в историю, вовсе необязательно поджигать храм. Достаточно создать одно пророческое полотно, верно написав характеры и точно распределив роли — и ты не умрёшь после физической смерти тела. Ты будешь жить, пока люди будут завороженно смотреть на картину, где празднует свою победу непродажная Истина. Такую Правду не купишь и за всё злато мира. Этот урок преподал всем нам ещё тысячу лет назад астролог Асклетарион. Он, восставший Пророк, а не Домициан — смысловой центр картины. От него должен идти свет истины и выстраданной правды художника. Как назидание всем будущим царям и подданным. Правда жизни старого астролога оказалась дороже императорского злата. Дороже даже самой жизни. Вот он — путь в будущее, дорога к памяти потомков. Сказать им то, о чём они забыли в погоне за иллюзорным счастьем в виде престижной машины, загородной виллы, высокой должности… Всего этого с собой в могилу не утащишь. Есть что-то значимее и выше, чем купленная должность, которая сулит удовольствия и блага… Прав, прав, старина Велес: самая высокая должность на земле — просто быть человеком. Всегда оставаться Человеком. Именно такая должность была у астролога Асклетариона. И я чувствую — чув-ству-ю каждой клеточкой своего живого организма! — внутреннее, духовное родство с этим восставшим против лжи тирана Пророком!».

… Дождь кончился только к четырём утра. Звездочёт шагал прямо по лужам, голосуя каждой машине, таким редким в этот предрассветный час. Теперь он знал, КТО должен быть центральной фигурой его композиции. Это, конечно же, не Домициан. Он — не та фигура, чтобы картина задышала Правдой. Любой тиран — это только маска правды… А маска правды — это ложь. Асклетарион, восставший пророк со своей правдой, которую не продал за золото императора Рима и поплатился жизнью за Истину — вот кто должен стоять в центре всей композиции. Это теперь — и его Правда. И без неё, как бы талантливо, с фотографической точностью не выводила рука исторические фигуры, всё будет красивой ложью, не более того. Пусть его правда порой будет горька, даже с запахом дыма погребального костра, но без неё нет истинности жизни. Без этой правды нет ни художника, ни художественности. Без неё жизнь — это только иллюзия жизни. Как у Домициана жизнь превратится в вечное стремление к самообману и обману своего окружения. Ни ещё никому не удавалось обмануть свою Судьбу.

* * *

Наконец водитель одной из машин, скромной старенькой «шестёрки», заметив голосующую фигуру на обочине, затормозила у самых ног Нелидова.

— Тебе куда, босой автостопщик? — весело спросил разбитного вида шофёр, глядя на ноги Максима. — Ботинки пропил, что ли?