самозванец подвергался жесткой критике за переиначивание и непонимание идей великого Жана Морэ. Ван Геер находил это забавным. Сам будучи мертвецом, он тоже испытывал это странное чувство неловкости за человечество: стоит лишь умереть, но продолжить то, чем занимался, как тут же найдется толпа знатоков, которые заявят, что покойник, будь он жив, никогда бы такого не сделал, и не нужно порочить его доброе имя неубедительным подражанием.

— Что же изменилось? — спросил Морэ, запирая дверь на крепкие засовы. Ван Геер приставил трость к голой стене.

— Наши ряды пустеют, — ответил он и снял цилиндр, пригладил оставшиеся по краям лысины волосы.

Морэ заложил левую руку за спину. Несмотря на болезни и слабость, он продолжал по привычке держаться так, словно выступал перед заседанием парламента или с пылом изобличал преступления духовенства и аристократии перед народом. Для полного соответствия с картинным образом не хватало разве что парика.

Морэ задумчиво кивнул и жестом пригласил ван Геера к столу, взглядом указал на стул, а сам тяжело дохромал до кровати и сел на край, жмурясь от боли. Охромел Морэ еще в двадцать шестом году при штурме баррикады во время Майского переворота, однако упрямо отказывался от костылей все эти годы, всем своим видом выказывая, что даже пуля предателей революции не способна сломить и остановить его. Пожалуй, он оставался единственным, кого ван Геер действительно уважал. Морэ не только пачкал бумагу в промышленных масштабах, но и сам, лично, со знаменем в руках шел в первых рядах и вел за собой воодушевленную толпу. Жаль, теперь он всего лишь тень при былых заслугах.

— Неужели революционный запал иссяк? — с трудом вытянув раненую ногу, возмутился Морэ. — И это в такой ответственный момент?

Ван Геер бросил перчатки в цилиндр, сел на стул, мельком глянул на лист бумаги с по нескольку раз перечеркнутым и заляпанным чернильными кляксами воззванием. Бегло пересчитал скомканные, разбросанные по полу и порванные в клочья страницы, которые Морэ счел совсем уж никудышными. Похоже, великий революционер страдал сегодня от измены ветреной Музы.

— С запалом-то все в порядке, — перевел на него взгляд ван Геер. — Просто нас вдруг стало несколько меньше. Зюдвинд, Ашграу и Финстер покинули нас.

Морэ пригладил растрепанные волосы, запоздало вспомнил об измазанных чернилами пальцах, отер их о полу халата. Левая рука вздрогнула чуть сильнее обычного.

— Что же вынудило их так поступить? — Морэ сунул ее в карман.

— Смерть, — ответил ван Геер, не скрывая насмешки.

— Смерть во славу революции — славная смерть, — гордо вздернул небритый подбородок Морэ.

— А если я скажу, что революция тут может быть вовсе ни при чем? — усмехнулся чародей.

— Что ты имеешь в виду?

Ван Геер откинулся на спинку скрипучего стула, вытянул ноги, поставил локоть на край стола.

— Я только что приехал из столицы, — немного помолчав, начал он, — и буквально с порога меня огорошили известием, что наш товарищ Саид ар Курзан мертв.

— Да, я уже знаю, — поджал губы Морэ. — Новость удручающая. Но…

— После этого известия, — перебил его ван Геер, — мне рассказали, что меня разыскивает некий человек. А еще что Финстер до сих пор не приехал в Анрию. Это натолкнуло меня на некие подозрения, после чего я отобедал в «Пранзочене» с нашими… вынужденными друзьями.

Морэ с натугой переставил увечную ногу поудобнее, болезненно морщась.

— Я им не доверяю, — прохрипел он. — Не понимаю, почему мы до сих пор их терпим.

— Они полезны, — небрежно отмахнулся ван Геер и надменно усмехнулся: — Их хозяева считают, что используют нас в своих целях, не стоит рушить их иллюзии раньше времени. К тому же, — он наставил палец, — именно наши вынужденные друзья поведали мне, что Зюдвинд, Ашграу и Финстер убиты в Шамсите. Ах да, Карим ар Курзан тоже мертв.

Морэ побарабанил пальцами по колену больной ноги. Больше всего в ван Геере раздражала его манера общения, из-за которой мало кто в действительности понимал, что испытывает этот двуличный чародей на самом деле. Он мог вспыхнуть по ничтожному поводу, мог с каменным лицом принять оскорбление, мог смеяться над катастрофой или впасть в уныние из-за испачканного башмака.

— Это точно? — вздохнул Морэ.

— Если верить ван Бледу, — чародей нагло заглянул в исписанный лист на столе, — он стоял в стороне и смотрел, пока кто-то резал наших товарищей одного за другим.

— И после этого…

— Ему отдали такое распоряжение, — усмехнулся ван Геер.

Морэ нервно дернул шеей, поправил ворот несвежей рубашки под халатом.

— Мы отдали ему другое распоряжение, — упрямо возразил он. — Мы направили его в Шамсит, чтобы он проконтролировал Финстера, который в последнее время проявлял подозрительную нелояльность нашим идеям. Если ты не забыл…

— Я ничего не забыл, — холодно перебил его чародей и цинично улыбнулся: — Это ты, похоже, забыл, что в нашей партии последнее слово отнюдь не за нами. Это он настоял на том, чтобы в Шамсит отправился именно ван Блед, хотя мы отводили его кандидатуру. Это он заменил наши инструкции своими, не поставив нас в известность.

Морэ поджал губы и не стал скрывать дрожащую руку, которой потер грудь в области сердца.

— Ты знаешь, почему? — тяжело дыша, спросил личный враг ландрийских королей.

— Нет, — цокнул языком ван Геер. — Он не отчитывается ни передо мной, ни перед кем бы то ни было еще. Он делает то, что считает нужным. В этот раз он счел, что нужно отдать пятерых наших товарищей на растерзание нашим врагам.

Морэ упрямо замотал головой:

— Я не понимаю…

— Я тоже, друг мой, я тоже.

Морэ подскочил с кровати, не обращая внимания на боль. Заложил руку за спину, прошелся по комнате взад-вперед. Походка была неуклюжей, но это не мешало Морэ выступать перед парламентом. Даже если в зале заседал всего один человек.

— Лёсеньян — верный сын революции, — остановившись, провозгласил Морэ. — Я еще не встречал кого-то, кто был бы предан и верен делу свержения тирании сильнее, чем он. Он — пример для всех нас. А теперь ты обвиняешь его в том, что он замыслил предательство?

Ван Геер спокойно вытерпел обращенный на него гневный, требовательный взгляд, вальяжно устроившись на стуле.

— Я ни в чем его не обвиняю, — спокойно ответил чародей. — Для обвинений нужны доказательства, а у меня есть лишь подозрения, не достаточные даже для определенных выводов.

Морэ вскинул подбородок. Пикировку он проиграл, признал это, но смиряться и не подумал. Повернулся к ван Гееру спиной, дохромал до кровати, мученически кривя лицо, грузно опустился на край.

— Ты не хуже меня знаешь, что Финстер был ненадежным товарищем, — проговорил он мягче, когда отдышался. — Он преследовал больше свои цели, нежели вносил вклад в дело революции.

— Я не сильно жалею о его потере, — надменно бросил ван Геер. — Если бы он не погиб, на собрании я бы лично призвал его к ответу за все его махинации и растраты. Но Ашграу и Зюдвинд…

— Да, они были твоими близкими друзьями, — участливо кивнул Морэ. — Тем сложнее тебе здраво оценивать ситуацию. Возможно, он узнал нечто такое, о чем говорить было опасно, и решил действовать превентивно. Лесеньян знает гораздо больше нас. А Зюдвинд и Ашграу провели слишком много времени вдали от Ландрии. Финстер мог втянуть их в свои махинации.

— Я знал Зюдвинда и Ашграу двадцать лет. Знал их гораздо дольше, чем тебя, всех прочих и даже его, — язвительно напомнил чародей. — Уж в чьей верности я бы никогда не сомневался, так это в верности Зюдвинда и Ашграу.

— Человеческая природа изменчива и непостоянна, — заговорил словами одного философа Морэ. — Предательство заложено в человеке от рождения, и предать может кто угодно, в первую очередь, тот, на кого ты бы никогда не подумал.

Ван Геер удержался от очевидного комментария, напрашивающегося сам собой. Вместо этого продолжил с невозмутимым спокойствием:

— Если бы не Ашграу и Зюдвинд, Финстер давно бы сдал нас всех кабирским властям, а те, в свою очередь, разыграли бы нас козырем в дипломатических играх Мекметдина. Не удивлюсь, если к этому все и шло. Финстер проводил слишком уж много времени в Азра-Касар, играя в шахматы и нарды с визирем султана.

Морэ поерзал на кровати. Он, конечно же, тоже не раз видел рапорты Зюдвинда и Ашграу, в которых оба выражали беспокойство по поводу развернутой Финстером активной деятельности в Шамсите. Не мог упрекнуть их хоть в чем-то, что могло бросить тень подозрений на их лояльность.

— Уверен, на собрании Лесеньян все объяснит, — сказал он,