философского патриарха А.Ф. Лосева, – затянувшаяся до предельных типографских сроков, окончилась на энциклопедическом этапе благосклонным письмом А.Ф. («его я свято берегу»), одобрявшим в конце концов эту статью. <…> Так, в общем достойно, завершилась эта недостойная эпопея. Хотя резонанс от нее, повторим, переживает десятилетия.

Но какие же авторы писали нам в энциклопедию? Не все же мы сами, действующие преимущественно по принципу пожарной команды. Авторская команда, которая набиралась нами, была по официальным стандартам никуда не годной. В редакции появился, впоследствии ставший народно любимым теоретиком кулинарии, Вильям Васильевич Похлебкин, уволенный из Института всеобщей истории (за оскорбление какого-то начальства), похожий на скандинавского шкипера, знаток североморского ареала, но пишущий «для себя» очерки по истории эмблематики и уже задумывающийся над секретами «чая», «пряностей» и «хорошей кухни». Как-то однажды он энергично вошел в редакцию с сумкой, набитой разными коробочками, и на вопрос, «не хотите ли чаю», ответил, что только что с редактирования своей книги «Чай». «Ну и что, там вы имели дело с литерами, а тут с живым напитком!». Оказалось, что редактирование происходило в Министерстве пищевой промышленности, за столом с большим самоваром. Заваривали разные сорта чая, принесенного автором, и таким образом апробировали правоту его утверждений в книге. В.В. вынул и открыл свои многочисленные коробочки с такими чайными образцами, которых вы никогда бы не вообразили; один из чаев представлял собой белые пушистые комочки из Китая, наподобие одуванчиков. Мы с трепетом окружили В.В., склонившись над его экзотическими экспонатами, как вдруг вблизи возник наш кабальеро с трубкой, Сережа Воробьев. В.В. вскрикнул, замахал руками, коробочки попадали, пушинки разлетелись по комнате… Оказывается, в присутствии чая нельзя курить, дым моментально впитывается в чайную субстанцию. Кстати, Похлебкин поделился огорчениями: редколлегия Минпищепрома зарубила первую фразу книги «Нет ничего более противоестественного, чем сочетание чая с сахаром». (Да… это вам не философская редакция, которая сама освобождала автора от привычного, а тем более от советского, штампа – что вызывало у этого автора после знакомства с нашей редактурой боязливый вопрос: а пропустят ли статью в таком, немарксистском, виде). В.В. был пригородником и ездил из своего Подольска (где время от времени незапиравшийся дом его с обширнейшей библиотекой подвергался набегам неразумных аборигенов), везя с собой очередную порцию норвежской, а впоследствии финляндской и шведской философии.

Привели к нам и Сергея Сергеевича Аверинцева, поначалу еще аспиранта (чьи статьи «Новый Завет», «Откровение», «Предопределение», «Теология» и многие-многие другие составили славу ФЭ). Появился в редакции и Виталий Аронович Рубин, китаевед, вроде бы человек благополучной судьбы, но не соответствующий ей по своему блестящему уму и перу. Одним приятелем был приведен математик Сергей Сергеевич Хоружий, вскоре порадовавший нас статьей «Ничто». Невзначай поднялась к нам из КЛЭ выпускница Библиотечного института, переквалифицировавшаяся к тому времени в ма-лопечатаемого литератора, Ирина Бенционовна Роднянская, которая так и осталась до конца соратницей нашего дела. Забегала в редакцию и Наталья Леонидовна Трауберг, внося еще одно измерение: в воздухе веяло Бонавентурой и Франциском Ассизским. Поговорив часа четыре с Сережей Воробьевым о Терезе Авильской (см. ее статью в V томе), она вдруг спохватывалась и с восклицанием «Томику английский!» (что значило – заниматься с сыном языком) исчезала до завтра.

Один из сотрудников старого редакционного состава, мыслящего и действующего «как положено», вскоре ушедший на повышение в Академию общественных наук при ЦК КПСС, как-то не без добродушной снисходительности заметил: «Что-то, я вижу, вы все каких-то чудиков собираете…».

Как же собиралась нами эта пестрая и ширящаяся со временем компания филологов, историков, искусствоведов, математиков, а иногда в виде исключения – и остепененных философов? Совершенно непонятным образом, путем слухов; она, можно сказать, соткалась из воздуха. Конечно, созывая по дорогам и весям, выманивая из нор и ниш, мы звали этих любомудров на пир, скромный по своим масштабам, ограниченный строго отпущенным количеством печатных знаков (букв), но зато не ограниченный в возможностях произносить на нем неказенные речи.

В 60–70-е годы в нашей культуре наряду с табелью о рангах, где перемешались недостойные с полудостойными, а также и с некоторыми достойными, существовала и катакомбная жизнь. И если кто-то из живущих не на свету, как, например, М.М. Бахтин, попадал в конце концов при жизни в число известных лиц, то это не было правилом. Так, о Дмитрии Николаевиче Ляликове прознали за границей скорее, чем дома, как об интересном специалисте по психоанализу (самоучка!). Между тем этот человек, не занимавший никакого официального места к тому времени, когда мы с ним познакомились, был действительно крупным ученым. Каким бы загадочным и интригующим ни являлся этот человек сам по себе, его «профессиональная пригодность» стала очевидной сразу, и ему, специализировавшемуся, как потом оказалось, по Колумбии кандидату географических наук, было назначено плыть Колумбом по неизведанным философским водам.

Д.Н. входил в редакцию как-то боком, глядя куда-то вдаль, на видневшееся через огромные окна небо, на крыши домов на той стороне Покровского бульвара и на верхушки древесных крон. В руках у него был старый, казалось вечный, кожаный портфель со столь же таинственным и неожиданным содержанием, как и носивший его владелец. Оттуда вытаскивались с обтрепанными краями блокноты и помятые листки, на которых были занесены последние сведения и факты, поразившие Д.Н., не знавшего в своих интересах пространственно-временных границ. Подчас, когда он узнавал что-то уж нестерпимо жгучее и неотложное, то при всем своем отвращении к телефону прибегал, бывало, и к нему. И тогда в двенадцатом часу ночи в коммунальной «вороньей слободке» у Никитских ворот, где я жила, мог раздаться пронзительный звонок, и далекий, заглушаемый шумом идущих через Тайнинку электричек голос Д.Н. взволнованно сообщал, а точнее, приподнято вопрошал: «Вы знаете, какие новости с крито-микенскими раскопками?!».

Из этого же портфеля, из которого ранним летом могли являться вдруг букетики ландышей, был вытащен впервые увиденный всеми нами сборник «Новый град» Г.П. Федотова. Из этого же тайника Д.Н. как-то достал истрепанную тетрадь, заполненную столбцами, и стал читать никому тогда (в годы торжества шестидесятников) не известное георгиеивановское:

Хорошо, что нет Царя.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, Бога нет…

Читал он совершенно поразительно: с грозными ударениями и отчаянною четкостью ритма, читал, как читает поэт свое, а не декламатор чужое. Вслед за вызывающей чеканкой первого с тоской и недоумением почти проборматывалось второе, теперь всем известное:

Эмалевый крестик в петлице

И серой тужурки сукно…

Стиль работы Д.Н. с редакцией был такой. Обычно, когда сроки кончались, он приходил с еще не оконченным текстом, даже иногда с наброском,