совпадения удвоится». В 1975 г. полемика между ними знаменательно прекратилась[30], и лишь искусственно возбужденное эхо все раздается в прежних «массивных слоях», буксуя «на тех мыслях, которые Сахаров прошел, миновал».

Надо ли говорить, что исчерпалась полемика, но не иссякло взаимное заступничество перед гонителями, взаимное понимание нравственного порыва другой стороны? Если Сахаров называет Солженицына «гигантом борьбы за человеческое достоинство» (и об этом теперь знают читатели «Знамени»), то Солженицына волнует «глубокое нравственное переживание», движущее Сахаровым и не вмещающееся в «расхожий язык», в «расхожие наши понятия»; он пишет о трагическом сердце Сахарова. А когда (как раз в разгар их полемики) решался вопрос о присуждении Сахарову Нобелевской премии мира и Жорес Медведев сеял сомнения относительно этой выдвинутой писателем кандидатуры (не примешалось ли, мол, к сахаровской деятельности «разжигание войны»?), Солженицын вскипел против попытки «опорочить нашего национального героя». И сегодня общественным мнением страны уже начинает осознаваться нераздельность «двух национальных фигур огромного нравственного масштаба и примера, способных объединить русскую, и не только русскую, интеллигенцию» («ЛГ», 21 февраля 1990). Их общее стояние на передовой значительней преодолеваемых и преодоленных разногласий!

Неужели разногласия эти потребовалось воскресить для того, чтобы они работали на некое новое размежевание? Ныне, читаем мы, «распадение культуры надвое сохраняется, но демаркационная линия проходит совсем не там, где раньше» («Знамя», № 1, 1990, с. 209), не между официозом и оппозицией, а между русскими «самобытниками»-фундаменталистами и остальным цивилизованным человечеством, идущим единым демократическим путем. В списки первого лагеря, где собраны весьма разномастные персонажи, от Константина Леонтьева в качестве предтечи до Нины Андреевой в качестве завершительного звена (вера в Бога и вера в Сталина здесь расценивается как единосущная вера в разных, но равно фундаментальных «отцов»), – в эти списки Солженицын пока еще не внесен. Хотя вопрос о том, «аятолла» он или «не аятолла», уже наклевывается («Знамя», № 1, 1990, с. 207). Но месяц спустя публикацией одного из «уроков Сахарова» нас подталкивают к мысли, что место Солженицына не среди демократов, а скорей среди «отечественных хомейнистов», что с Сахаровым они находятся по разные стороны новопроведенной «демаркационной линии». Раз «самобытник» (то есть желает для своей родины столь же «особого пути», каким идут, например, Англия, или Япония, или любая свободная страна, не потерявшая лица), значит, тоталитарий!

Мы же хотим восстановить прежнюю человеческую логику: кто за свободу и кто за истину, как Сахаров и Солженицын, находятся вместе, а те, кто эти вещи противопоставляет, рискуют оказаться по другую сторону черты.

P.S. Уже за чтением гранок этой заметки мы, подписчицы «Знамени», получили свежие мартовские книжки журнала и обнаружили там отличную статью молодого саратовского критика об «Архипелаге ГУЛАГ». В ней, в частности, говорится о «триединстве правды – свободы – веры» в солженицынском творении; о том, что «в наших литературных спорах» следовало бы не упускать шанс, «воспользоваться тем объединяющим началом правды, которое несет в себе слово Солженицына», о том, наконец, что «самого Солженицына бесполезно “располагать” в “левоправой” (“прогрессистской – фундаменталистской”, “западнической – почвеннической” и т.д.) системе мировоззренческих координат».

Что ж, мы искренне рады, что «Знамя» дает на своих страницах место суждениям и настроениям, столь близким к нашим, побудившим обратиться в «ЛГ» с настоящей репликой. (А мы-то, грешным делом, опасались, что призывы немедленно выбрать один из предложенных в январском номере журнала «стульев» и не рассиживаться «между» будут звучать отсюда все настойчивее.) Но все-таки огорчение, связанное с характером публикации «уроков», не развеялось…

P.S.2. Вскоре в той же «Литературной газете» в ответ на наши соображения раздался раздражительный окрик Е.Г. Боннэр «Не занимайтесь мифотворчеством!», в котором надо было бы заменить одну букву: «ф» на «р».

В строю и вне строя[31]

К 90-летию Фундаментальной библиотеки общественных наук АН СССР и 40-летию Института научной информации по общественным наукам РАН

Но боюсь: среди сражений

Ты утратишь навсегда

Скромность робкую движений,

Прелесть неги и стыда!

А.С. Пушкин

Благословенный ИНИОН, «Первый в мире, второй в Союзе» (как острили в советское время) гуманитарный институт, приют униженных и оскорбленных, гонимых и неприкаянных (подчас претенциозных творцов) из поколения дворников и сторожей, но и нашедших малозаметные ниши в истеблишменте юношей бледных со взором горящим, жадных до идейно-политических вестей из-за бугра, и просто – для отсидевших сроки. Задуманный как флагман зарубежной информации для высших инстанций и пропаганды передовой идеологии для рядовых научных и учебных кругов, он, Институт научной информации по общественным наукам АН СССР, представлял собой издательский симбиоз, выпускающий для узкого читательского круга, «Для служебного пользования», политико-философские заблуждения врагов, и на широкие просторы – «краснознаменные сборники», так именовалась у нас информация для второго, учебного эшелона читателей.

Между тем, жизнь тут била ключом, палуба флагманского корабля (как место встречи работодателей, то есть штатных сотрудников реферативных отделов, и работающих по трудовому договору референтов, а также их встречи между собой и с читателями) являла собой живое, бурлящее пространство, где шла стихийная, нерегламентированная жизнь; где на каждом шагу встречались группы разгоряченных диспутантов, захваченных каким-то крайне насущным и безотлагательным предметом: под большой парадной лестницей, около книжного прилавка, у каталогов или в холле и прямо посреди коридоров, – в общем, там, где люди заставали друг друга. Быть может, после курилки Ленинской библиотеки, это был второй (а то и первый?) дискуссионный клуб.

А как же протекала под этими сводами деловая жизнь? Начнем с показательного для ее уяснения начала. Дело было в Отделе научного коммунизма… Да простят мне читатели этого текста: я буду говорить о себе (не совсем о себе, а, в конечном счете, совсем не о себе) не только потому, что, как признавался герой «Записок из подполья», «порядочный человек» с наибольшим удовольствием говорит о себе, но и по совершенно банальной причине – потому, что происходящее вблизи и при твоем участии помнится более ярко и выпукло, чем общезначимое, но отдаленное. Итак, дело было в Отделе научного коммунизма, который одним своим названием, казалось бы, служил охранной грамотой в глазах начальства. Совсем недавно получил он это гордое имя, будучи раньше безликим «Реферативным отделом», куда я пришла с заранее согласованным с тогдашней дирекцией проектом «Достоевский за рубежом» (в связи с юбилеем писателя): издавать рефераты (и переводы) знаменитых работ о нем – Р. Джексона, М. Бубера, А. Камю, Р. Веллека, Э. Васиолека, Вяч. Иванова и др., – не публиковавшихся на русском языке. Сборник был подготовлен и двинулся в путь, но… внезапно был остановлен на первой же станции: обсуждения в Отделе.