Она пару раз рассмеялась перед зеркалом, репетируя свой коронный театральный смех. Потом взяла сумку и достала лягушку в стеклянной банке с дырочками, пробитыми в крышке, чтобы животное не задохнулось. Поставила банку на столик. Достала булавку, приколотую к подкладке в сумке.

Вечность, вечность, вечность.

Она помолилась богам силы: Шанго, святой Барбаре, обезглавленному богу — Изиде, Деве Марии, земле смерти и возрождения — Шипе-Тотеку, Иисусу Христу, освежеванному заживо богу, истекающему кровью жизни в мир.

Она зашлась долгим пронзительным смехом. (Для усугубления мистического налета, посмеялась она про себя. Тем, кто проходит на цыпочках мимо двери, будет о чем подумать.) Она была резонатором смеха богов. Ликование богов отдавалось дрожью в каждой складочке тела.

Вечность.

Она открыла банку и твердо взяла лягушку левой рукой. Поднесла ее к губам и поцеловала семь раз, с каждым разом вбирая в себя силу для путешествия в черный лес. Прошептав имя Бога, с натренированной точностью вонзила булавку лягушке в мозг. Крови почти не было. Она протолкнула булавку глубже. Когда острие нашло нужную точку, лягушка ритмично задергалась. Она подняла ее над головой, заглянула ей в глаза и прошептала:

— Слушай меня, ты, чей дар призывать рогатого змея, ты, чей дар есть детородная сила небес. Земля взывает к тебе — земля, твоя мать и возлюбленная. — Она трижды плюнула на голову лягушки, размазала слюну языком и, задержав дыхание, медленно засунула животное себе во влагалище.

— Войди в пещеру, дракон. Войди во чрево, что дала тебе жизнь, и возродись!

Лягушка билась у нее внутри. Боль и восторг наслаждения. Она содрогалась, когда ее чрево пило жизнь животного. Она раскачивалась в ритме судорожного умирания. Она закрыла глаза. Теперь они стали единой жизнью, единой силой. Она видела, как раскрылся портал темноты, чувствовала черный ветер на своей обнаженной коже. Слышала шелест сухих мертвых листьев. Тьма обернула ее, словно бархатный саван. Она была очень холодной, тьма.

Вечность!

— Иди ко мне... иди ко мне, дитя мое, — проговорила она. — Это будет труднейший путь для них для всех. Я пролила кровь, дабы призвать тебя, мой возлюбленный, мой сын.

В мире духов она прошла к дереву, на котором распятый мальчик грезил в полусне, — к самому старому дереву в вечном лесу, а в мире красок и форм Симона Арлета облачалась в безвкусный кричащий плащ колдуньи на телешоу, содрогаясь в беспрестанном оргазме вместе с предсмертными судорогами лягушки.

* * *

• ищущие видений •

— Пока что, — сказала Петра, — это просто нелепое шоу. Мне кажется, что повальное увлечение Тимми Валентайном... ну, есть в этом что-то нездоровое, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Болезнь в нашем обществе или что-нибудь вроде того. Как ты думаешь, стоит об этом писать? Я имею в виду в журнал.

После того как Петра спасла Брайена из фойе и увела его в зал, они посмотрели на выступления уже нескольких самых, наверное, идиотических из гостей Великого Дэйва: в частности, женщины, которая утверждала, что видела статуи Тимми Валентайна на фотографиях с острова Пасхи, с Гималаев и с Луны, и двенадцатилетних школьниц из неформального фан-клуба Тимми по поводу "Клейдесдальского[44]коэффициента" каждого из кандидатов.

— А как тебе тот археолог, или антрополог, или кто он там был? Ну, который доказывал, что о Валентайне записано в исторических документах и что его изображения появляются на протяжении веков в изобразительном и прикладном искусстве? — спросил Брайен. — Что-то было в тех слайдах... зловещее, ты не находишь? — И особенно если ты знаешь, что знал Брайен. Если ты был в лабиринте на чердаке дома-замка на Голливудских холмах, стоял с заостренным колом в руке и смотрел на молоденькую девчонку, оплетенную водорослями, в стеклянном гробу с морской водой... если ты был в горящем особняке в Айдахо и видел вампиров, корчащихся в пламени... да. В словах этого доктора Леви что-то все-таки было. От полотна Караваджо просто веяло жутью. Глядя в глаза затемненного ангела, даже на бледном рентгеновском снимке, Брайен что-то такое почувствовал. Мурашки по коже. Дрожь страха.

— Да очередной малахольный с больной фантазией, — сказала Петра, хотя ей самой показалось, что ее голос звучит как-то нервно. — Хотя говорить он умеет, надо отдать ему должное. Люди с ученой степенью, тем более профессора, обладают некоей аурой исключительности, и ты невольно относишься к ним с почтением, так что им, как правило, сходит с рук почти любой откровенный бред.

Брайен не знал, насколько он может ей доверять. Что она сделает, если сказать ей всю правду? Вовсе не исключено, что она рассмеется ему в лицо. Он сказал:

— А я не уверен, что это бред.

— Правда? — сказала Петра. — Но опять же ты знаешь что-то такое, чего я не знаю.

— Наверное.

Брайен взглянул на сцену. Они с Петрой сидели в огороженной секции, выделенной для прессы. Зал был полон. Туристы за несколько дней занимали очередь за бесплатными билетами на запись шоу. Аудитория Тимми Валентайна, похоже, ни капельки не постарела. Старшие школьники в ярких нарядах, чуть ли не светящихся неоном. Некоторые — даже с родителями. Яппи и повзрослевшие Гиджет[45]. Панки, которым претили сахарно-сладкие мелодии Тимми, но которых привлекали его некрофилические тексты. На балконе сидели избранные. Элита. Брайену показалось, что он разглядел Ширли Маклейн, Принца, Стивена Кинга и даже вроде бы Вуди Алена — хотя в последнее верилось с очень большим трудом. Потолок в зале — в тему Леннона — был расписан психоделическими узорами: радугами, закрученными вокруг гигантских грибов, каковые грибы представляли собой высокотехнологичные осветительные приборы. В центре росписи красовалась мандала в виде креста из четырех желтых субмарин. На носу каждой лодки — голова одного из четверки «Битлов».

— Пошловато, — заметил Брайен, имея в виду потолочную роспись. — О Господи, это действительно Уильям Берроуз, — добавил он, заметив в проходе костлявую фигуру.

— Не уводи разговор в сторону, — нахмурилась Петра. — Так что ты там знаешь?

— Ты все равно мне не поверишь.

— Ты удивишься, если узнаешь, во что я способна поверить. В выходные я была у Симоны Арлета. Я прошла сквозь огонь. — Она откинулась на кресле и достала из сумки очки. Брайен подумал, что она очень даже привлекательная женщина. Не по-голливудски, но все-таки привлекательная. Она была моложе него. Лет тридцать шесть — тридцать семь. Еще не «изношенная», но уже на грани. В ней было что-то печальное, даже когда она улыбалась. Сейчас в ней не было ничего от той живой, дерзкой и бойкой женщины, какой он ее помнил. Должно быть, она действительно сильно переменилась после смерти сына.