— О чем же ваша серия? — задал вопрос Лёва.

Писатель, явно страдающий от того, что никто не интересуется его творчеством, ответил, что он пишет о детстве. Это странным образом задело Лёву, у которого детства не было.

— У вас было счастливое детство? — полюбопытствовал он.

— При взгляде назад вижу, что очень счастливое! Хоть тогда я этого не сознавал.

И тут Лёве представилась возможность направить разговор в нужное русло.

— И вы хотели бы вернуться туда, где были счастливы?

— Хотел бы, но некуда. Отец погиб, бедную маму из жалости приютили дальние родственники, родительский дом захвачен и загажен товарищами. Куда же возвращаться?

— Но ведь не все так трагически воспринимают ситуацию?

— Конечно, не все! Хотите пойти со мной на литературный вечер? Там вы встретите разных людей, очень разных, объединенных только тем, что они пишут стихи!

— Конечно, хочу! — воскликнул Лёва. Это было именно то, что ему нужно!

Русский литературный вечер в Берлине состоялся недели через три после первого знакомства Лёвы с будущим великим писателем Виталием Лидиным, с волнением готовившимся к выступлению на этом вечере. По этому поводу Лидин оделся как положено поэту — в светлые брюки и золотистый бархатный блузон поверх светло-коричневой шелковой рубашки. Выглядел он великолепно, но Лёва уже был знаком со стесненными финансовыми обстоятельствами писателя и не мог представить, на какие деньги тот приобрел этот роскошный наряд. Сам Лёва был одет, как обычно, в студенческую тужурку, зато под ней сверкала белоснежная крахмальная манишка из реквизита МХАТа.

Поэтов в берлинской русской общине оказалось гораздо больше, чем Лёва предполагал. Он сосредоточился на тех, кто страстно описывал тоску и ностальгию. По странной случайности большинство из тоскующих были дамами и девицами. Лёва исподтишка записал их имена и названия стихов, а Лидин так волновался перед своим выступлением, что ничего не заметил. Наконец настала его очередь, он вышел на сцену, руки у него тряслись, но он преодолел дрожь и прочел, слегка подвывая:

«О, так и он ностальгирует! — восхитился Лёва, — начну завтра с него». Дальше зазвучали стихи о загородной даче, улетевшем воздушном змее, об убежавшем в овраг мячике. Закончив чтение, Лидин сбежал по ступенькам и, не останавливаясь, выскочил из зала. Лёва заколебался, бежать ли за ним, и решил, что лучше дать ему остынуть. Оказалось, что Лидин был последним, и после вялых аплодисментов публика стала медленно расходиться. Но не по домам, как обнаружил Лёва, попав в фойе. Многие вовсе не ушли, а столпились в узком пространстве между входом в зал и застекленной стеной, выходившей в сквер. На низком прилавке то ли бара, то ли буфета был сервирован скромный фуршет — маленькие сэндвичи с сыром и селедкой и бокалы с местным белым вином, кстати, довольно вкусным.

Лёву осенило — вот замечательная возможность завести знакомства! Он подошел сперва к двум ностальгирующим девицам и заявил, что ему понравились их стихи и что он собирается создать новый журнал «Наша поэзия». Девицы были весьма польщены и охотно дали ему свои адреса. А самым удачным оказалось знакомство с немолодой, но эффектной дамой, Аллой Сергеевной, которая стояла у окна с бокалом в руке, окруженная группкой поклонников.

Лёва втерся в их круг, и Алла Сергеевна немедленно переключила на него все свое внимание. Сестра сказала бы, что красота сворачивает горы, — ну и пусть! Услыхав легенду о предполагаемом новом поэтическом журнале, она просияла — надо сказать, что хотя она была не первой молодости, но все же интересней всех других поэтических девиц. Она сказала, что хотела бы подробнее обсудить детали Лёвиного проекта и назначила ему встречу на следующей неделе в модном кафе на Курфюрстендам, который в те дни берлинцы называли не иначе как Невский проспект из-за господствовавшего там русского языка.

Лёва решил вернуться в пансион пешком и по дороге догнал встрепанного Лидина, который, громко подвывая, бормотал под нос нечто, похожее на стихи. Лёву он сначала не узнал, а потом дрожащим голосом пожаловался, что публика в зале не оценила его поэзию. Лёве стало жалко будущего великого писателя, и он объявил, что лично ему эта стихи Виталия очень пришлись по душе. Тот чуть не расплакался от радости и всю оставшуюся дорогу допытывался, а что именно ему понравилось. Лёва слегка напрягся, чтобы вспомнить строчки Лидина, но быстро нашелся и для убедительности даже перешел на «ты».

— Меня тронуло, что почти все твои стихи посвящены потере — улетевшему воздушному змею или убежавшему в овраг мячику. Ведь мы все носим в душе глубокую рану утраты.

Неделя пронеслась быстро. Лёва, по уши погруженный в изучение атональной музыки, с трудом вырвал пару часов, чтобы смотаться к Полине Карловне с добытым на литературном вечере списке тоскующих по родине. Потом отправился в кафе на «Невском проспекте» на встречу с Аллой Сергеевной.

Когда он вошел в кафе, поэтессы там еще не было. Лёва ждал ее так долго, что уже решил уходить, но тут она появилась в дверях — сияющая и нарядная. Сердце Лёвы дрогнуло, и он испугался, не влюбился ли, ведь это не входило в его планы. Не успела она присесть к его столику, как к ней, словно мотыльки на свечу, потянулись поклонники. Расселись, заказали кофе и прославленные мини-пирожные. И попросили Аллу Сергеевну почитать стихи, они оказались очень даже впечатляющими. Вот одно из них:

Лёва охотно присоединился к общему восторженному хору. Ему самому было неясно, что ему нравится больше, стихи или поэтесса — во время чтения лицо ее вспыхивало и освещалось внутренним светом, от которого оно становилось не просто молодым, а даже юным. Сидевшие за соседними столиками немцы искоса поглядывали на них — русские, на их вкус, говорят слишком громко, сами же они почти шепчут.

В разгар дискуссии о сути поэзии к их компании присоединился сухопарый парень, странно одетый в мундир российской царской армии — в кругах русских эмигрантов в Германии было не принято носить такую форму, чтобы не напоминать приютившим их немцам о тяжелой кровавой войне, унесшей миллионы жизней с каждой стороны. Парень в мундире щелкнул каблуками и представился: